2-я половина нулевых. Кризис

2-я половина нулевых.  Кризис

Зрелость

1.    Феликс Разумовский

2.    Родные и близкие

3.    Россия, Америка и прочие Эмираты

4.    ИнОП, конкурс и новые проекты

5.    Мотик и русский байкер Леша Вайц

6.    Катюшка в институте. Смерть Марины Прижбиляк

7.    Начало новой жизни

8.    Заключение

1.           Феликс Разумовский

 Когда создавался ИНоП, нам вроде бы обещали регулярные встречи с Путиным. Говоря «нам», я имею в виду интеллектуальную часть института, а не токмо Валеру Фадеева, который сам по себе и в составе прочих элит (как-то редакторы главных СМИ, к примеру) порой виделся с Президентом. И однажды даже всучил ему нашу книгу «Реальная Россия», писанную, в основном, мною и Толей Духаниным, по результатам проекта «Стратификация российского общества». Уж не знаю, заглядывал ВВП в нее или нет, но книга у него. Если не выкинул. Так что у Валеры встречи были. У нас  — нет. Говоря о встречах, я, конечно, имею в виду не чайку попить, а поговорить о стране и ее развитии. При этом предполагалось, что мы сможем сказать Путину что-то важное и хорошее, до чего сами додумались и вот теперь с ним поделились.  Не вышло. Поэтому делился Валера важным обычно с Владиславом Сурковым, который был нашим непосредственным шефом в мире кремлевских коридоров.

 Сам я видел Суркова раз шесть-семь за все эти годы, всё больше на разных узких тусовках, раз на Съезде «Единой России» и однажды в его  кремлевском кабинете на совещании  по подготовке большого текста о среднем классе. Поскольку я считался спецом по этому вопросу, Валера Фадеев взял меня с собой. Для чего мы с ним и немногими другими приглашенными, вроде Павловского и Чеснакова, встретились возле Спасской башни (слева от мавзолея, кто не в курсе). Справа от башни прямо в стене там есть подъезд, через которой мы и прошли в Кремль и далее вошли в здание Администрации Президента  — оно большое, видно из-за кремлевской стены. Коридоры там совсем пустые, народу никого, одни ковры на полу и дубовые накладки на стенах до моих плеч. Этими коридорами мы шли, всё куда-то сворачивая, пока не дошли до сурковского кабинета с большой секретутской приемной, в которой стояли даже диваны и кресла.

 Перед самой встречей в этом сурковском предбаннике Валера отвел меня в сторонку и тихо попросил «ничего такого не выдавать». Он знал, что я могу, а при Суркове это лишнее.

Сам Сурков на меня всегда производил впечатление человека холодного и надменного, хотя и вежливого. Напомню, что я встречался с ним еще в ФОМе, когда сдавал отчет по банку Менатеп. Говорил он всегда значительно и отчетливо, сдержанным и уверенным тоном, с ясным и полным осознанием своей правоты, в которой усомниться ему не представляется возможным. К примеру, при мне сказанная фраза «никто никогда не убедит меня в том, что «Единая Россия» не представляет интересы большинства  населения страны»   совершенно не оставляет даже намека на содержательную дискуссию. Во всех редких случаях общения со мной он был очень вежлив и даже предупредителен («вон карандаши в стакане, берите, пожалуйста», «да, я помню Тарусина, очень приятно»), но я знаю, что в приватных беседах с подчиненным человеком он порой срывается на истеричный и грубый крик и может безо всякого основания оскорблять человека зависимого, не считающего себя вправе ответить грубостью. В кабинете его много книг в стеллажах справа и даже иероглиф «счастье» на стене (впрочем, всё это в прошлом). Как хозяин он вел себя просто и сдержанно, но даже Глеб Павловский, обычно на заседалках увлеченно стучащий что-то в своем ноутбуке, тут и думать о нем забыл и слушал Суркова в оба уха и всё что-то увлеченно записывал от руки на бумаге – очевидно, мысли кремлевского гения.

Я всё же раза два его перебил, но Сурков и тут не обиделся, а только поддакнул мне, дескать, да, верное дополнение. Впрочем, на другом важном заседании по случаю нынешней молодежи (кстати, на ближней даче Сталина в Кунцево) я позволил себе замечания в том русле, что эта нынешняя несколько более прагматична, чем былая. На что Сурков, выступавший затем, сказал, что всё это глупости и  молодежь какая была, такая и есть. Вопрос философский.

Кстати, там на даче я последний раз видел Сабита Жусупова, который был когда-то руководителем казахстанского отделения ВЦИОМ, а потом стал советником президента Назарбаева. Выглядел Сабит хорошо, всё рассказывал мне о какой-то «дорожной карте», которую он готовит. Человек он был хороший и я всегда относился к нему уважительно. В отличии от Оли, жены Ларкина, знакомство которой с Сабитом было лишено для нее приятности. Во время очередного приезда в Москву году в 92-м Сабит пришел к Виктору в гости, как всегда с бутылочкой (он этим делом не манкировал). Виктор тоже проставился и часа через четыре оба социолога были уже хороши. Потом Сабиту стало нехорошо, что он и выразил натурально, после чего заснул лицом в салате, как полагается. Только Виктор собрался прибрать за уснувшим, как явилась жена с работы и мрачно полюбопытствовала, «что это такое».

— Это советник президента Назарбаева – честно сказал Виктор. Думаю, немного на тот момент с мире было людей,  меньше похожих на советника Назарбаева, чем представший пред Олиными очами.

Но и в этом эпизоде Сабит был мне симпатичен, ибо явил облик живого человека, с понятными лично мне слабостями, а не забронзовевшего чинушу высокого полета. Приятно, когда человек остается человеком. Несмотря на чины. К тому же и на здоровье он вроде не жаловался.  Поэтому я был поражен, когда год спустя мне сказали, что Сабит внезапно скончался – ничто на это не указывало. Мир праху его.

Путина я, кстати, тоже видел, но не в узком кругу, а на съезде «Единой России», который проходил во вновь отделанном Гостином дворе. Он, тогда Президент «первой волны», выступал на общем заседании, а я сидел сбоку в огромном полном народу зале. Тогда же мимо меня прошествовал Медведев и оказался выше меня на голову. Правда, я сидел, а он шел.

На съезд я попал по участию в одной из секций, на которой председательствовал беглый ныне Чичваркин (2013), который, по своей манере, был не в костюме, как полагалось партийному функционеру, а в джинсах и ярком желтом свитере. На этой секции выступила, в числе прочих, Тина Канделаки и поразила меня своим бессмысленным чириканьем и тем, что остановить ее удалось с большим трудом – словесных тормозов у девушки не было никаких.

 Так что общение с властью никакого удовольствия мне не доставило, зато ИнОПовская судьба свела меня с человеком, дружбу с которым я считаю одним из самых главных событий в своей жизни.

Этот человек Феликс Вельевич Разумовский. Началось всё, собственно, гораздо раньше, в начале 90-х, когда по 2-му каналу («Россия») стали показывать вдруг необычные исторические программы одного авторского цикла. Создавал и вел их очень внешне приятный и вдумчивый человек, а то, что он говорил, никак не было описанием исторических событий – то, что обычно происходит в таких программах – это было именно осмыслением прошлого и установлением связи между этим прошлым и нашим настоящим.  Этот человек с задумчивым и умным взглядом и был Феликс Вельевич Разумовский, без сомнения, известный многим моим читателям.

Необычно было и то, что в его программах принимали участие и очень известные и уважаемые люди, вроде писателя Астафьева и мало кому тогда известного (в широких кругах) историка и мыслителя А. М. Панченко. Слова последнего  о нашей старине были так просты и глубоки и сказываемы таким живым и чудным русским языком, что сразу попадали в душу и оттуда уже не выходили.  Сам Феликс, рассказывая мне о начальном опыте работы с Панченко, говорил, что сам Александр Михайлович, после просмотра первой передачи, сказал ему даже несколько удивленно: «А вы знаете, за это мне не стыдно. Не стыдно».

На общей волне теле мути 90-х (да и нынешних годин), программы Разумовского были так неожиданны и хороши, что я сразу в них влюбился и искренно полюбил и самого ведущего и мудрого и простого Панченко. Программы эти были истинно лучом света во мраке «новой жизни». Думаю, многие разделяют со мной этот взгляд.

Поэтому, когда я затевал проект «Стратификация» и мне нужны были мнения уважаемых людей, я самонадеянно решил встретиться и взять интервью у Разумовского. Валера Фадеев что-то о Разумовском слышал хорошее, но не помнил, что именно, и предложение мое об интервью одобрил. Валера вообще мало совался в мою социологическую кухню и в этом отношении всегда был прекрасным начальником – не лез, куда не надо, помогал, где попросишь.

Я позвонил на канал «Культура» (куда в 97-м переехал цикл Разумовского «Кто мы?») и, представившись, попросил его телефон. И, на удивление, почти сразу же получил его домашний номер. Тут же набрал, мне ответил тихий приятный голос, я самоуверенно напросился на интервью и сразу без уговоров получил согласие. В назначенный час  я приперся, опоздав на 15 минут, что со мной почти никогда не бывает, и меня встретил очень благожелательный и спокойный хозяин дома. Мы долго говорили, и так началась моя дружба с Феликсом Разумовским, которой на сегодня (2013) уже 9 лет.

Феликс Разумовский в нулевых

Разумовский старше меня на 4 года (он 1954-го) и время с начала 90-х по конец нулевых как раз пришлись на заметные перемены в его внешности. Человек вообще до 40-ка редко сильно меняется, разве что кого разнесет вширь или болезнь какая прихватит. А так что в  20-ть, что в 30-ть – разницы большой обычно нет. В начале 90-х Феликсу  было аккурат под сорок и он был еще довольно темноволосый и стройный мужчина, казавшийся даже немного моложе своих лет. Это еще в начале передачи, пока титры идут. Потом, когда он начинал говорить, уже казалось, что он старше своих лет и единственно оттого, что слова его   были значимы и мудры и скорее должны были выходить из уст седого старца.

Впрочем, время шло, и скоро голову его сначала тронула седина, а потом и совсем почти оккупировала, сам он несколько погрузнел, но доброжелательное и умное выражение лица не изменилось.

В жизни он такой же благожелательный и добродушный, как на экране, к тому же скромный и отзывчивый, с хорошим чувством юмора и всегда с полным пониманием того, что хочет сказать собеседник (даже если тому это не очень удается). Сам он говорит всегда очень продуманно и веско, выражая свою мысль доказательно и убедительно. Речь его богата и проста, но не напориста, сам он человек деликатный и если его перебивают, замолкает, предоставляя собеседнику свободу слова. Я порой по невоспитанности пользовался этим, но он был невозмутим,  и когда я, усовестившись, замолкал и просил его продолжить свою мысль, он делал это спокойно, без всякого намека на обиду.

Конечно, как русский человек, Феликс любит посидеть за рюмочкой и хорошей закуской, которые, впрочем, были лишь дополнением (хотя и должным) к содержательной беседе. Я познакомил его с Толей Духаниным, которого Феликс искренно полюбил, и мы часто сиживали втроем, меняя только места дислокации – на раз у Феликса, на два у меня, затем у Толи и далее по кругу. Позже, когда я перешел в разряд трезвенников, мы всё так же встречались, только опрокидывал рюмочку уже он один и делая более значительные паузы, чем бывало со мной. Он оправдывал это тем, что одному не пьется (Толя тоже подчас трезвился), но, по-моему, он и сам был рад сократить объемы – всё же года идут, а сил не добавляется. Как-то недавно он уходил от меня, и я на лестнице пожелал ему еще 20 циклов отснять, на что Феликс мрачно молвил: «Я тут уже еле ноги волочу, а ты такое сулишь».

Впрочем, я всегда поражался именно его колоссальной работоспособности. За двадцать лет сделать около 30-ти циклов программ, да в каждой от 8-ми до 20-ти серий (считаю и ранние передачи, которые сам Феликс отчего-то не слишком жалует и не включает в число основных серий программы «Кто мы?»). Которых на сегодня, если не ошибаюсь, двадцать две, считая с последней серией 2013 года  о новомучениках). Да еще книгу написать (кстати, вместе с Толей), да сейчас вышла первая книжища новой серии из четырех томов «Кто мы?», да статьи да интервью и всякое иное. При этом работа его не печальный итог трудоголика, которому лишь бы до занятости бездумной дорваться. Это  итог глубоко осознанной задачи по осмыслению и одухотворению не только нашей истории, но пониманию природы и души всей русской цивилизации.

Я убежден, что если Карамзин, по выражению Пушкина, открыл для нас  нашу историю, то великий Панченко начал, а Разумовский довершил создание стройной системы освоения истинного национального смысла этой истории, придание ей правды и духовного значения, без которых понимание нашего прошлого просто невозможно.

Но у Карамзина был тот же Пушкин, да дворянское общество, которое подмело его «Историю» с прилавков. Да был на Карамзина Государь Император, который с ним советовался (с историком, не царедворцем) и, что важнее, поступал по его советам и принимал после разговоров с ним важнейшие государственные решения. Да что там – Сперанского прогнал – куда уж важнее.

Я не представляю, чтобы сегодня историка звали в Кремль и спрашивали важного совета и поступали по этому совету. Только не надо пенять мне, что это делается постоянно и что я не в курсе. В курсе.

Сегодня наше государство тщетно пытается создать единый учебник, по которому должны познавать нашу  историю русские люди XXI века. Толку, как всегда, нет. Мнений больно много, а история одна, никак на всех не угодит. Но я уверен, что все на сегодня созданные программы Разумовского и есть этот самый учебник нашей национальной русской истории. И что этот учебник сегодня жизненно необходим, если мы только окончательно не решили вырастить поколение манкуртов, не имеющих ни памяти, ни разумения.

При этом, конечно, как человек умный, Феликс понимает значение того, что  делает, хотя порой мне кажется, что для него важна реакция окружающих, но не всех подряд, а людей им ценимых и уважаемых. Как-то я сказал ему, что он человек адекватно мыслящий и воспринимающий реальность. На что Феликс поднял палец вверх и сказал, что в русском языке есть такое слово «трезвенность». Не в смысле «не выпимши», а как способность реально и правдиво воспринимать жизнь.  Это не значит, что у нас нет ни в чем разногласий. К примеру, Феликс очень уважает Чехова и часто приводит его в пример по какому-нибудь поводу, я же этого Чехова ставлю очень невысоко и за русского писателя, продолжающего великие традиции русской литературы, не считаю.  Так же я порой подозревал его (Феликса) в грехе уныния, настолько его гнетущий пессимизм удручающе действовал на меня. Подозреваю, что он напротив, находил во мне этакого недалекого «веселого бодрячка». Происходило это от того, что я всё уверял, что надежда должна быть непременно и что Господь помилует Россию, которую Он отличает от прочих стран и особо ведет под ручку. Феликс отвечал в том ключе, что еще не известно, помилует ли, в коли и так, неясно, что именно под сим разуметь. И что можно было бы и под ручку вести, да только некого. Что для этого надо хотя бы эту руку Богу протянуть, а ныне что-то никто особо не тянет.

Вообще именно с Разумовским я понял выражение «умножающий познание умножает скорбь». Раньше я все никак в толк взять не мог, при чем тут скорбь? Ну, узнал что-то, может и нужное и полезное, умное что-то. Так чего скорбеть-то. Радоваться надо.

Я до знакомства с Феликсом  и радовался, в меру, конечно, без дури. Но с миной обнадеженной. За прошедшие года нашего общения Феликс веселее не стал, зато я теперь улыбаюсь значительно реже и далеко не так улыбисто, как прежде.  Как-то я ему напомнил анекдот, в котором один говорит другому: «Помнишь, я тебе год назад говорил, что у меня в жизни настала черная полоса»? «Да» говорит, «помню». «Так вот, это была белая полоса». Феликсу стало смешно, но вообще анекдот этот больше говорил о метаморфозе моего сознания. Я и раньше смутно чувствовал глубину той ямы, в которую угодила русская цивилизация, но только с Феликсом осознал истинные масштабы катастрофы. Это и было то знание, которое заметно умножило скорбь. Это именно то знание, которое дает понимание пушкинских слов «сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море».

Впрочем, разговор это большой и отдельный.

Я ничего не пишу о его семье, считая, что это дело личное и огласке не подлежит. Упомяну только, что я очень люблю и ценю его замечательную жену Асю, которая меня всегда принимает хлебосольно и от души. Я искренно люблю  и его детей, тех, которые живут с родителями (у него четверо, двое давно отделились своими семьями).   А более ничего пока не скажу, и так много расписал, боюсь уже, как бы Феликс не осерчал.

2.           Родные и близкие

Мой отец 1932 года рождения и во второй половине нулевых ему было, соответственно, под семьдесят пять. При этом жизнь он вел размеренную, вместе со своей третьей женой Ольгой Васильевной, хотя, когда приходил ко мне, мог хлопнуть две-три рюмашки (не более), не курил к тому времени уже лет 25-ть, выглядел совершенным огурцом, рассуждал бодро и ходил резво. Главную страсть папы составляли неизменные и регулярные посещения различных выставок, вернисажей, музеев, особливо с какими-нибудь особыми привозными экспозициями. Ценил отец также приглашения на разные заманчивые мероприятия,  где сулили дармовые угощения. Частенько звонил мне и пытался соблазнить каким-нибудь выставочным фуршетом или приглашением на рекламное действо известной компании, где ожидалась какая-нибудь халява. На мой бессердечный отказ он искренне удивлялся:

— Так ведь бесплатно. И виски нальют и водочки. Идем, Михайла.

Но поскольку я и так мог потребить и того и другого в соразмерном количестве и не выходя из дома, то и тащиться куда-то не считал нужным. Папа, конечно, знал, что меня не выманить, но считал своим долгом всякий раз хотя бы попытаться.

Сейчас (2013) отцу уже 81, но он всё тот же, только ходит медленнее, но по прежнему не отказывает себе в частых удовольствиях посетить выставку фотографий старой Москвы или собрание иного, не менее  завлекательного рода.

Отец всегда был человек незлобивый, но по молодости мог вспылить. Хотя и отходил он очень быстро и уже через пять минут мог и не помнить повода своей горячности. Впрочем, это нравилось не всем и могло быть поводом к неудовольствию домашних. Но с годами отец стал гораздо спокойнее и сейчас я уже и не припомню, когда последний раз видел его в раздражении, напротив, если я вдруг начинаю серчать (по наследственной линии), он примирительно говорит:

— Ну, успокойся, Михайла, ну не ругайся, не ругайся, ты ведь хороший мальчик.

На пенсии папа начал путешествовать, что, конечно, никак не мог себе позволить в былые совковые годы. Мы ездили с ним в Египет, потом я возил как-то его с Ольгой Васильевной в Турцию, был он с нами (с женой и Дашкой) на Мальте, потом частично субсидировал их с женой вояж в Италию. Всего   месяц назад они вернулись из Праги – короче, папаня наверстывает упущенное совершенно в духе евро пенсионеров.

Особую радость ему доставляют наши периодические поездки в Эстонию, с которой у него были связаны воспоминания молодости. Напомню, что бабушка моя и его мама Лидия Зеноновна Тарусина была похоронена на Лесном кладбище под Таллинном, так что эти поездки носили и навещательный характер (об одном таком вояже у меня есть заметки «Добрые соседи Венемаа»). Прохаживаясь по Пиритскому парку вдоль моря, отец как-то сказал мне, что чувствует себя тут помолодевшим на 40 лет. К тому же мы навещали Тийу и ее сестру Майу, которые жили в Пирита, в возвращенном им новой властью особняке. Точнее жила Майя с дочкой и ее мужем (муж самой Майи Сергей Молодцов к тому времени уже умер), а Тийу с мужем финном Рино (финским полицейским на пенсии) приезжала к ним погостить и с нами повидаться. Сейчас (2013) Майе за 80-т, Тийу немногим меньше, но я помню Тийу 25 летней яркой кокеткой и порой по старой памяти называю сестер «девушками». Дай Бог им здоровья.

Дочка моя Даша, по прозвищу Капуста, во второй половине нулевых уже закончила колледж дизайна, в котором училась после 9-ти лет школы и пошла работать дизайнером же. Всего печатного, т.е. дизайнером по полиграфической части. Ей это дело было по душе и в нем она проявляет явные таланты. Сначала я ее сунул было в «Фому», там она пропахала около года у Легойды и Володи Гурболикова, и я перевел ее в «Русский Репортер», в котором хорошо знал Виталика Лейбина, Главного редактора, молодого и симпатичного парня. Дизайн в этом журнале был более яркий и требовал большего умения и фантазии.

Редакция РР располагалась недалеко от Савеловского вокзала, рядом с которым был и ИнОП, так что мы с Дашкой часто виделись за обедом, которым я ее кормил в нашей недурной столовке. К 18 годам Дашка стала высокой стройной барышней, симпатичной и сообразительной, а впрочем, вот она.

Позже ей захотелось учиться и закончить Английскую высшую школу дизайна, которая имела то достоинство, что хоть и значилась английской, но располагалась в Москве. Год обучения в этой 3-х годичной высшей школе  стоили немало, но этот highschool, институт по-ихнему стоил того – имел вес и авторитет не то, что в Британии, а и в мире. Дашка его закончила и сейчас проявляет себя девушкой честолюбивой, работоспособной и талантливой – на службе хвалят и ценят. В личной жизни она человек верный и легкий в общежитии, хотя порой может вспылить – это уж у нас фамильное. Зато как вспылит, так и отойдет через минуту. Короче, вся в папу. И в деда.

Сын Славка сейчас уже давно (с 20-ти лет) женатый человек, супругу привез из Екатеринбурга, где отбывал армейскую службу и она уже родила ему двух сыновей, так что я давно уж обувнучен. Сам Славка вырос человеком совершенно семейным и работящем на семью, сейчас закончил уже два института (чего так много?) и работает по продовольственно-коммерческой части, по которой уже несколько раз побывал в Австрии. Словом и он при деле и при способностях.  Плохо дело в семье только с жильем, на четверых совсем мало, так что молюсь, чтобы эта проблема была решена в скором времени.

Моему дорогому дяде Сереже в те же годы было под 60 и перемены случились и в его жизни. Дело в том, что дядя всегда любил кваснуть, не до беспамятства и сноса крыши, но все же порой чувствительно. Эта отрада не мешала ему работать и расти по службе, но отымала определенные силы и время. К тому же он тогда был давно уже в разводе, а его бывшая жена Наташа, ко всеобщему изумлению вдруг взяла да ушла в монахини и сейчас спасается в  самом Дивеево, совершенно переменилась и молится на нас грешных, дай ей Господь сил душевных и телесных. Так что чего было дяде не махнуть раз другой. От вольной-то жизни.

Но тут дядя пришел как-то к Катьке (моей сестре) на день рождения, принял там стопку другую в обществе мордвинов – родителей Пети, мужа сестры – а утром вдруг почувствовал какую-то гадость во всем себе. Собственно, никакой новостью это для него не было, но впервые он неожиданно ощутил совершенную мерзость этого состояния, в просторечии называемого похмельем. И решил, что больше пить не будет. Что и исполняет с тех пор вот уже 10 лет. Спокойно, уверенно и безо всякого напряжения. Просто, говорит, не хочу. Не желаю.

Следствием этого решения стало то, что дядя стал покупать и водить машины. Надо сказать, что в юности дядя рано получил права и даже работал какое-то время шофером, причем и на грузовиках, так что стаж вождения у него был солидный. Я даже помню, как он в конце 60-х подвозил меня утром до школы на служебном «москвиче» пикапе. Хотя конечно, никак нельзя сравнивать Москву того времени с нынешней в плане плотности движения и количества дураков за рулем. Так что дядин почин много говорит о твердости его натуры.

Говоря «покупать и водить» я имею в виду, что у дяди за эти десять лет была не одна машина. Начал он с 15-й Лады, потом был Опель и Киа караван, после этого появилась 31-я Волга, которую дядя по своей привычке с прозвищам окрестил «маркиз де Газ», и которая была постоянно  требовала каких-то «окончательных» улучшений. Когда дядя понял, что вложил в улучшения чуть не еще одну стоимость маркиза, он на него (нее) плюнул и подарил мужу дочки Юли, которая к тому времени родила уже троих детей – нынче их уже пять.

После чего купил Киа Опирус представительского класса, этакий азиатский Мерседес, прозвав его Густавом («Три товарища»), а сейчас приобрел еще и насквазь черный Ленд Ровер Дефендер, окрестив его лорд Джон – из «Затерянного мира».  Попутно дядя защитил докторскую диссертацию, по поводу чего у меня даже есть заметка – я на защите присутствовал и вынес впечатления.

Еще он немало поездил в разные страны по важным юридическим поводам, довелось ему заскочить на пару недель и в Нью-Йорк, где дядя выступал юрисконсультом по одному серьезному делу. В связи с чем решусь упомянуть случившийся там эпизод.

Дядя как эксперт обсуждал важный юридический спор еще с двумя юристами, один из которых был нью-йоркскцем, а второй откуда-то с Запада. Обсуждение они начинали строго по часам в 10.00 и заканчивали тоже по звонку в 6 вечера. Это были обсуждения из области по 500 баксов в час и янки за временем следили по секундам. Дядя говорил, прения прерывались ровно в 18.00 на полуслове, потому как слово – деньги. А намедни дядя похлебал в какой-то тамошней поганой  харчевне злостного супчика. И этот супчик вдруг стал давать о себе знать, так что дяде приходилось порой отлучаться от высоковажной беседы. После третьего отлучения нью-йоркский консультант высказался в том плане, что время идет, а дело стоит.  Дядя даже немного растерялся от такого хамства, но ему на помощь неожиданно пришел юрист прерий, который отвечал педанту следующими словами:

— Не знаю, как тут у вас в Нью-Йорке, а у нас в Техасе, когда человек хочет по нужде, он идет в туалет.

Вопрос был исчерпан.

 Сам дядя с годами стал заметно спокойнее и мягче, сдержанным внешне и отзывчивым к окружающим и у меня сегодня есть много поводов благодарить его за помощь и поддержку, что я, пользуясь случаем, и делаю. Спасибо тебе, дорогой дядя.

Хочу сказать обязательно, о моих младших сестрах, Кате (по прозванью Кот) и Алисе – она же Лиса.  Естественно, кто же еще.

 Кот во второй половине нулевых подошла к 30-ти годам, после первого мужа у нее осталась дочка Маша, очень симпатичная девочка лет в те годы около 14-ти, с характером незлобивым, но и не простым – прижбилякские гены устойчивы. На волне их (ген) усмирения Машу отправили учиться в Свято-Алексеевскую обитель с гимназией для девочек и отдельно для мальчиков кадетов. По воле судьбы обитель эта – большое хозяйство со своими коровами, прочей живностью, огородом и даже небольшим зоопарком – располагалась два км направо от Ярославки на 106-м, по которой же и наша дача – съезд на Александров на 97-м километре. Так что мы часто с дядей и Котом или с кем еще навещали Машку, которая часто хныкала, что ее здесь «притесняют» и возили ее в Переславль Залесский, который был в 20-ти верстах от обители далее по той же Ярославке. Там мы покупали ей разные нужные и не очень шмотки и обедали на берегу Плещеева озера в кабаке «Ботик Петра», благо он сам (ботик) находился неподалеку. В кабаке давали жареную корюшку, местную рыбу, зело вкусную, особливо под водочку.

В остальное время Кот жила размеренно, после нескольких попыток наладить личное вышла замуж за очень простого парня Петю родом из-под Саранска. Он приехал в Москву зарабатывать на хлеб, что сейчас и делает. В остальном жизнь Кота не скажу, чтобы казалась мне очень содержательной, а впрочем, это дело вкуса. Будто моя шибко содержательная. Но не будем отвлекаться.

Лиса, как сестра старшая из двух младших, к тому времени подошла к сорока годам, тоже вышла замуж за очень спокойного и даже флегматичного Сережу, с которым наконец обрела семейный уют. Сын Сашка был уже долговязый юноша с претензиями на творческую содержательную жизнь (которую сейчас и реализует помаленьку), сама Алиса всегда была человеком положительным и домашним, с покладистым и уживчивым характером. К тому же она девка работящая, деньги несет в дом, разными бабскими финтифлюшками не увлекается. Так что я за нее всегда был спокоен, причем гораздо более, чем за самого себя. Конечно, в ее жизни было много горя, были периоды отрицательного опыта. У меня перед Алисой (в крещении Еленой) есть огромная вина, которую я чувствую всегда. Какая, это наше дело, упоминаю лишь затем, чтобы она знала – я всё помню. Дай Бог всей их семье любви, мира и радости.

 А я сегодня молю Бога, чтоб он не оставлял дорогих и близких мне людей, и тех, о ком я здесь кратко упомянул, и тех, о ком ничего не сказал, но кто всегда в моем сердце. Чтоб оставил им их прегрешения и даровал многая лета и силы принимать жизнь такой, какою она нам дается свыше. 

3.           Россия,  Америка и прочие Эмираты

2006 год означился выходом в свет книги «Реальная Россия» и ее пропагандой на просторах родины. Пропаганда выражалась мною лично в виде лекций, которые я постоянно читал в разных городах и аудиториях. Для такого случая Света Поликанина даже сотворила очень солидную и внушительную Презентацию в Пауер Пойнте, а Сережа Мещеряков записал кучу книг на дисках ДВД, поскольку бумажного тиража было всего три тыщи и «живые» книги дарили только важным персонам.

Так я и разъезжал по стране, поражая слушателей нашими результатами, в словах, графиках и в картинках и раздавая после лекций диски книги. Надо сказать, принимали меня очень тепло, много хлопали, задавали вопросы, умные и не очень, просили афтографы и угощали потом с душой и провожали тепло. При этом глаголил я не по наказу, а от души, говорил, что думал (тут мне никто не указывал и рта не затыкал, спасибо Валере), и чувствовал, что люди на говоримое откликаются. Так что речи мои и в уши и в души входили.

За год с небольшим я объездил что-то около 50-ти городов и прочел примерно 150 лекций. Бывало так, что я летел в один город, оттуда сразу в другой и, через Москву,  с аэропорта на вокзал – в третий. Без заезда домой. И в каждом городе после заседания прием и квасеево. От всей души гостеприимных хозяев. Порой, если дело шло о встречах с очень важными людьми, ехали вместе с Валерой Фадеевым, часто с Мишей Рогожниковым, порой с Валерой Федоровым, директором нового ВЦИОМа. Вояжи были разные.

В одном крупном областном граде я был изумлен региональным отделением партии «Единая Россия», в точности копирующем прежние совковые райкомы. Та же пыль, скука и обрюзгшие чинуши да бойкие бабенки. Если в одну реку и нельзя войти дважды, то забрести – запросто.

В другом граде мне долго жаловался на жизнь начальник Общественной приемной Путина, которые тогда пооткрывались по стране. Суть его жалоб сводилась к тому, что де ЖКХ ничего не делает по заявам граждан и заявщики стали ходить жаловаться Путину на то, что горячей воды нет, яму на тротуаре месяц не засыпят и   далее в этом роде. А контроль работы в приемной от Путина жесткий и приходится тратить время на растряску лентяев из коммунального хозяйства, которых только Путиным и можно напугать. Только когда одной бабке поможешь, тут же срабатывает ОБС и назавтра уже десять жалоб несут.

— Я уже совсем за—ся – устало откровенничал изможденный мужик – мочи моей уже никакой нет…

Жизнь заносила то в безночную совсем Ухту (с  Вячеславом Глазычевым, Царствие Небесное), то в Сочи, где тогда только начиналось олимпийское строительство и нам показали дорогу, которую строители уже три раза прокладывали и она все разы сползала вниз с горы.

— Нулевой цикл – радостно рек веселый водила – самый выгодный этап любой стройки. Денег можно в землю зарыть сколько хошь. И никто ничего. Красота.

Сами Сочи мне совершенно не показались – тесный скрюченный городишка с поганым галечным пляжем и толпами полукосого всероссийского люда в волнистом море, явно чем-то пахнущем.

Зато показался  лагерь «Наших» на Селигере. Молодостью, задором, настоящей юной веселостью и атмосферой открытости. Лекции в ангарах на 500 человек там читали профессора из Оксфорда, наши православные митрополиты. После меня привезли Разумовского – чем плохо? И все говорили что хотели, а не что партия родная прикажет, так что звиняйте, господа либералисты, и здесь мы с вами не столкуемся. Правда, оговорюсь, это был 2009 год, позже там как-то всё заофизиозилось, но и я позже там не бывал.

В Красноярске меня в числе прочих возили на Саяно-Шушенскую ГЭС, которая меня неприятно поразила офегенными размерами и какой-то явной потенциальной угрозой окружающему миру. Которую и реализовала в 2009-м году.

В Улан-Уде я попал в Иволгинский дацан, вертел там молебные барабаны и пил потом в кабаке яранге кумысную водку, которая мне не показалась —  сути в ней нет.

В Чебоксарах я неожиданно получил нежданную возможность приложиться к деснице Иоанна Крестителя. Об чем есть заметки «Обыкновенное чудо».

Так что поездил я по стране немало, не могу только сказать насчет пользы от этих вояжей, но мне было ладно и с людьми поговорить и поглядеть что, да как. Тогда я окончательно понял, что чем далее от Москвы, тем народ проще и лучше.

А тем временем Слава Руднев вдруг заронил в душу идею совместного паломничества на Афон. Собственно, я думал об этом и сам, но как-то лениво и без особой надежды – мне отчего-то казалось это делом очень сложным и почти невозможным. Но Слава был полон энтузиазма и оптимизма и благодаря этому порыву мы с ним попали на Афон, в русский Свято-Пантелеймонов монастырь, и об том паломничестве у меня есть материал «Афонские будни». Там же я познакомился с моим любимым батюшкой отцом Валерием из-под Самары, с которым дружим по сей день и молитвами которого наша семья всегда утешается. Об этом вояже более писать не буду, читайте «Афонские будни». Коли охота будет.

А меня совершенно неожиданно разыскали Палецкие, Таня и Женя, с которыми мы в начале 80-х познакомились в Абхазии и которые в конце тех же 80-х слиняли, наконец, в Америку. Они оказались в штате Массачусетс в городе Сиракузы, который, я считал, находится на Сицилии. Забыв, что в Штатах многие города мира продублированы. Кстати, там я как-то по дороге в Нью-Йорк проехал мимо Москвы, которая была, как говорил указатель, в двух милях направо. В таком же вот дубляже с населением в 300 тыс. Палецкие и жили уже около 20-ти лет, Женя преподавал в местном Университете математику, Таня свою неуемную энергию тратила на дом, хозяйство, активный досуг и вообще на всё, что под руку подворачивалось. Они как-то набрели на меня в Интернете и тут же стали звать меня к себе в гости.

А надо сказать, что у меня порой случались довольно ясные сны, в которых я то ходил по Парижу и прочим Лондонам, то оказывался в Нью-Йорке. Притом в реальном Париже и иной Европе я уже отметился. Следовательно, решил я, надо соответствовать остальной части сновидений. И  в начале 2008-го намылился к Палецким.

Мыливание прошло на удивление гладко, они прислали приглашение, я сдал документы в фирму по оформлению американской визы, через три недели мне сказали явиться на Чайковского в Посольство США для получения визы с паспортом. Что я и сделал, отстояв на улице полчаса в очереди на ледяном ветру – был февраль месяц. После чего  часть очереди пропустили внутрь, там охранники проверили, нет ли у нас бомб, пропустили дальше, там опять проверили, опять пропустили, дальше сняли отпечатки пальцев, для чего надо было прикладывать подушки  этих пальцев к какой-то стеклянной  хрени. Потом пропустили в зал, где сидело человек уже пятьдесят, выдали талончики с номером очереди и посадили среди прочих. Там я просидел еще с час, читая, что было с собой именно на такой случай. Потом вызвали мой номер, я подошел к окошку, в котором рыжий мужик при костюме долго рылся в бумагах и сообщил наконец, что мне разрешен въезд в Соединенные Штаты Америки сроком на один год и тут же предложил увеличить этот срок до двух лет, приплатив за это счастье всего 100 баксов. Но я от счастья отказался, попутно слушая, как рядом канючила тетка, которую в янки рай не пустили, а ей приспичило учиться уму разуму именно там. Она отчаянно ныла, но женский голос с той стороны окна был неумолим и говорил, что ей отказано и что причину отказа они не сообщают.

Так я попал в Америку, за что искренно благодарен моим дорогим Тане и Жене Палецким. За их доброту, искренность и заботу обо мне, чего я совершенно не заслуживал. Они очень хорошие люди.

Но я не буду здесь писать и об этом путешествии, всё уже давно написано, кому интересно, посмотрите, называется «Двухэтажная Америка». Скажу только, что я очень рад, что это путешествие было и всегда вспоминаю время, там проведенное, с большим удовольствием – оно не было омрачено ничем.

А  я вернулся домой, да почти тут же по работе вместе с Фадеевым и Валерой Егозарьяном попал в Лондон, где тоже не без приятности провел время – командировка была необременительна, к тому же тогда еще можно было курить в пабах, что я и делал, чередуя крепкий эль с нашей родной водочкой. В умеренных, впрочем, дозах. Я гулял по городу с молодым мэром города Березняки, где когда-то князь Меньшиков отбывал ссылку и констатирую что он (мэр) очень симпатичный и положительный человек. Отголоски этого вояжа можно поглядеть в заметке «Семинар в Лондоне». Кому втемяшится.

А я тем временем продолжал свои перемещения, из которых надобно упомянуть нерабочее, но исключительно душеспасительное посещение того самого Федоровского монастыря в малом граде Городце, где окончил иноком свою жизнь Александр Невский. Интересующихся отсылаю к   тексту «Источник в Городце». В монастырь я попал благодаря Алексею Вайцу, о котором речь впереди.

И благодаря ему же несколько позже я оказался в  Дубаи (ОАЭ), среди песков и небоскребов, из которых особо выделялся тонкой иглой  828 метровой Бурдж Халифа , законченный за месяц до нашего приезда.

Основные впечатления изложены мною в заметке «Дубайские думы», здесь же только скажу, что меня поразило.  А поразило то, что лет 25 назад ни стеклянных небоскребов, ни вездесущих кондишенов, ни всеобщего явного богатства – ничего этого здесь не было. А была бедненькая странишка с найденной в прошлом веке нефтью. С куцыми пиратскими и рыбацкими традициями нищих бедуинов, вялых от вечной жары и песка.

Т.е. они за четверть века, пока наши либералы разворовывали страну, всё это понастроили, доходами нефтяными поделились с простыми людьми, опреснили морскую воду, посадили в бывшей пустыне клубнику и зажили скучно сытой жизнью в довольстве и холе. Обидно как-то мне стало – дикие бедуины смогли напрячься из грязи в князи, а мы за то же время только и сделали, что просрали кое-как совком созданное. И сидим теперь в жопе. И в Сколково.

В натуре.

4.           ИнОП, конкурс и новые проекты

Меж тем жизнь в ИнОПе шла своим чередом и в начале второй половины нулевых на нас вдруг навалился конкурс НКО, т.е. некоммерческих общественных организаций, сиречь институтов того самого гражданского общества, о необходимости развития которого так скоро вдруг заговорили российские власти. Мне это стало немного смешно, потому что я говорил об этом деле и даже писал о необходимости развития гражданского общества и  его институтов еще в самом начале нулевых. Но без толку. А тут все вдруг встрепенулись и Президент лично подписал бумагу о поддержке этого общества и ННО (некоммерческих неправительственных организаций, как их стали называть) и объявил конкурс среди этих ННО с большими деньгами, из которых отдельно были выделены около 80 миллионов рублей на конкурс по исследованию проблем российского общества средствами социологии. И проводить этот конкурс поручили нашему институту.

 Пошла суета. Я, как главный социолог, начал писать Положение о конкурсе, условия приема заявок, требования к заявкам, разрабатывать тематику и прочая и прочая. Пошли совещания, встречи и дискуссии в Общественной палате, в Кремле, в иных местах с разными людьми, из которых кто пугал и говорил, что ничего не выйдет, кто, напротив, излучал оптимизм – впрочем, таких было меньшинство.

Я же понимал, что основная трудность будет в том, что мы объявляем конкурс на исследование проблем гражданского общества и вообще современного российского общества средствами социологии. А эти самые институты гражданского общества (сиречь ННО) может, что и понимают в проблемах общества, но навряд что понимают в социологии.   Поэтому когда представителей этих ННО стали собирать на семинар в Москве в Общественной палате (со всей России, между прочим), то я им сразу сказал, чтобы они скорешились с социологами. Которые знают, как написать Программу проекта и его потом сделать, а анализ оного общественные организации возьмут на себя. И обществу помогут и социологов подкормят. Им тоже есть надо.

На том и порешили.

Потом пошли заявки от разных энэношных контор из российских городов и весей. И поганые и дюже поганые и так себе. И даже неплохие встречались. Всего их пришло за двести и из них полторы сотни были ничего себе, вполне конкурсные. Я начал классифицировать заявки по той системе оценок, которые сам и разработал и скоро сгруппировал их в 6 групп, из которых 1-я была самая лучшая, а 6-я – вообще неадекватная.  И всё было бы хорошо, но тут выяснилось одно существенное обстоятельство.

Оказалось, что среди заявок есть блатные. Причем столько, что и среди них можно выстроить конкурс  и свою градацию блатности. Заявки шли и из Администрации Президента и из Госдумы и из Совмина и из Общественной палаты и еще из других солидных мест. Были заявки с поддержкой, к примеру, из АП (Администрация Президента), на 1-м конкурсе они очень просили уважить заявку ФОМ аж на 16 миллионов – из 80 имеющихся. Я восстал, но силы были неравны. Мне даже позвонил Саша Ослон и говорил, что кабы он знал, что деньги ему дадут из нашего конкурса, он бы и сам отказался, но что теперь уже поздно и он сам ничего поделать не может. В том числе и отказаться.

Короче, именем Валеры Фадеева блатные заявки были разделены на те, кого надо уважить и те, которыми можно манкировать. Насколько помню, соотношение «выигравших» конкурс блатных и отобранных по оценкам честных заявок было примерно 35 % на 65 %. Причем я лично в утверждении результатов конкурса участия не принимал, для этого я был «чин незначительный», я только рекомендовал заявки. Для утверждения результатов конкурса была собрана Комиссия солидных людей, которые никто протеста по блатным заявкам не выразил – видно, были в курсе правил игры.

Впрочем, любопытствующий читатель может залезть на сайт ИнОП (inop.ru) в раздел «Открытый конкурс проблем российского общества» (примерно так), там он найдет результаты всех проведенных конкурсов с 2007-го по 2012 год. И сам может решать, какие материалы заслуживают внимания, а какие – нет. А какие из них были блатные, а какие нет – это сейчас уже не столь важно.

Кстати, если Валера и понимал, что без удовлетворения некоторых блатных аппетитов нам не обойтись (принимались далеко не все блатные заявки, а только самые важные и достойные), то был тверд в том, что дальше никаких преференций эти проекты получать не должны. Частенько случалось, что блатные господа, в уверенности, что деньги уже у них в кармане, начинали гнать нам полную туфту и выказывать абсолютное нежелание нормально делать дело. Тогда начинались репрессии, которые порой доходили и до закрытия проекта. Валера говорил: «не хотят по-человечески, закроем». И закрывали. И неистраченные деньги возвращались государству. На горе блатным наглецам и на будущий страх всем прочим.

Итак, работы по конкурсу начались, их содержательно контролировали у нас я, организационно (а потом и содержательно тоже) — Саша Зябрев и другие сотрудники. Кстати, Саша Зябрев в этой области явил себя человеком крайней принципиальности, порой даже, на мой взгляд, излишней. Его строгий пригляд за конкурсантами порой был чрезмерно детальным, что не способствовало процессу. Как я думаю. Но кроме этой рутинной работы шла и остальная институтская жизнь и подчас она была довольно любопытной.

К примеру, в институте инициировали проект о современной молодежи, который сделали для нас Владимир и Анна Андреенковы, у которых была и есть известная и уважаемая фирма ЦЕССИ (Институт Сравнительных Социальных Исследований).   Проект назывался «Творческий потенциал и жизненные приоритеты российской молодежи» и был сделан очень хорошо и глубоко. Что  подвигло нас заказать тому же ЦЕССИ дело уже совсем серьезное – исследование коррупции в России. Серьезным оно было оттого, что проводилось не среди вечно недовольного воровством населения и не среди всезнаек экспертов мелкого пошиба, а среди людей ну очень крупных и солидных – и из АП и из министерств и среди известных политиков и людей, стоящих у финансовых «потоков». Я никогда не скажу, кого опрашивали в рамках этого исследования (опросы были строжайше конфиденциальными), но заверяю, что это были люди самые знающие и осведомленные в данной теме. И говорили они с нами откровенно только потому, что их об этом очень попросили люди ими очень уважаемые и которым они безусловно доверяли. Конечно, разговоры шли не под аудиозапись (среди респондентов самоубийц не было), а «под бумагу», поэтому и следов никаких давно нет. Кроме аналитического отчета, который остался у меня и который я лично презентовал на специальном заседании среди членов Госдумы и Общественной палаты.

Конечно, анализ был страшный и выводы убийственные. Коррупция, говорилось в анализе, начинается с Кремля и уходит вниз по всем сферам жизни. И тем более меня поразила убийственно спокойная, с оттенком иронии реакция присутствующих на заседании – а там был народ важный и серьезный.

Я тогда особенно ясно осознал, что они всё понимают и в курсе всего. Нашли кого просвещать. В перерыве Валера Фадеев подошел к Разумовскому, бывшему там же, и спросил, как он оценивает наши выводы.

— Понимаете – сказал Феликс – тут ведь важно, что составляет дело и что фон. При Петре или Екатерине Великой тоже воровали лихо. Но не это определяло эпоху, а великие дела, по-настоящему национальные проекты. А сейчас этот вот повальное воровство только и есть. И это уже не фон, а основа бытия. Вот это уже страшно.

Валера тогда закивал головой, но последствий наш проект не заимел никаких, его никто не стал обсуждать или выводить в общественное пространство. Впрочем нет, последствия все же были – к нам неожиданно пришло письмо из ФСБ на предмет сообщения им, кто выступал экспертами в нашем проекте. Некоторые в институте занервничали, но я был спокоен и сказал, что «не по Сеньке шапка». И что никто таких данных от нас никогда не дождется. Что это вопрос профессиональной этики, а я скорее дам палец отрубить, чем эту этику нарушу. Но пальцы мне рубить никто не собирался и дело так и заглохло. А я тем временем задумал свой проект о современной российской элите. И это было моей большой ошибкой.

Надо сказать, что рассуждал я чисто механически – вот мы сделали стратификацию российского общества, создали его структуру, значит теперь остается изучить элиту как вершину общества и тогда всё будет ясно окончательно. Как писал Пушкин:

Всё хорошо, но дело в том,

Что степь нагая там кругом.

Я исследовал элиту, а ее и не было. Я это понял поздно, уже в процессе работы и оттого проект вышел косой, с анализом нарочитым, приглаженным и не жизненным. Я всё пытался что-то вымучить из материала, которого фактически не было. Нет, были интервью с известными и важными людьми из федерального центра и регионов. Но вот беда – все они не были национальной ответственной элитой. В том единственном смысловом и нравственном значении, в котором эту элиту и надлежит рассматривать.

Такой элиты в стране просто не было. И быть не могло. В том состоянии национальной смуты, в котором страна находилась. Но это я понял несколько позже. Уже написав книжку «Сумма идеологии» (по аналогии с аристотелевским трудом), которую издательство «Эксперт» и напечатало. Невесть зачем.

 А я, начав понимать бессмысленность совершенного,  замыслил иной проект, уже ближе к своему пониманию мира. Назывался он «Национальная идентичность» и самая главная сложность была в том, чтобы провести его через конкурс и утвердить у Валеры. Которому все мои размышления о национальном сознании казались тогда каким-то мыслеблудием. Что он и не скрывал, но я как-то отбрехался какими-то рациональными соображениями, сам проект и Программу исследования не поленился написать основательно и заумно. И Валера махнул рукой,  дескать, пусть дитё потешится, пока есть на что. И я начал тешиться.

Взяв в помощники по организации Лешу Вайса, о котором речь впереди и Лешу Елизарова, который мне сделал поле и Свету Поликанину для контроля и обработки данных, я ринулся вперед. А впереди был итог, за который мне  и сейчас не стыдно. Анализ мы писали вместе с Толей Духаниным, а потом я издал книгу, уже на свои деньги, заплатив за тираж в 1000 штук что-то около 75 тыс. рублев. Книга так и называется «Национальная идентичность».

Кстати, дизайн мне сделала Дашка, спасибо ей огромное. Она как раз к тому времени закончила колледж по этому самому дизайну.

Мы книгу не продавали (где и как?), а раздавали и в сему дню (2013) у меня осталось всего экземпляров десять. И много хороших слов от разных людей, кои эту книгу читали.  А доброе слово, как известно, и кошке приятно.

Кстати, книгу я вручил и Валере Фадееву, который принял ее со словами:

— А, небось опять что-нибудь мракобесное.

Не знаю, прочел он ее потом или нет. Но никогда ничего мне об ней не говорил. А я не спрашивал.

Так текла наша научная и не очень жизнь.

5.       Мотик и русский байкер Леха Вайц

А кроме нее была и иная, и в ней меня вдруг пробило на мотоциклы. Нет, не так, чтобы ни с того ни с сего, на пустом месте. Я давно с любопытством поглядывал на чопперы, которых в Москве стало появляться всё больше, особенно в нулевые годы. Для справки, чопперы это мотоциклы с низко расположенным седлом и высокой вилкой руля, часто с выносом вперед переднего колеса и заднего, большего по ширине, чем переднее. Короче, вот такой, как на фото – см.ниже.

Это, как вы понимаете, я на своем YamahaXVSDragstar 1100. Что означает Ямаха Драг стар, движок 1100 кубов и в 60 лошадиных сил, весом в 300 кило, который я купил в клубе «Ночных волков» за 200 тыс. рублей или, точнее, за 8 тыс. долларов – тогда доллар шел 1 к 25-ти рублев.  Но все это было позже, а пока я просто заглядывался на байкеров и на чопперы и как-то вдруг подумал: «А почему бы, собственно, и мне на мотик не сесть»?

Надо сказать, я давно размышлял о странной притягательности этого явления – бородатого пузатого дяди на красавце чоппере с высоким раскидистым рулем и чтоб ноги вперед. Что-то в этом было странно обаятельное и волнующее. К тому же мою душу бывшего океанского шкипера, вероятно, должны были волновать эти сухопутные братья по странствиям. Они и взволновали.

 Я стал рыться в Инете в поисках разных сообщений и событий. И набрел на сайт мото клуба «Ночные волки». Не скажу, что набрел случайно, я порой проезжал Мневники и заглядывался на странные ворота, возле которых торчал мотоцикл размером с танк Тигр – дань хулиганскому дизайнерскому гигантизму.  На форуме сайта я написал о намерениях и мне ответил некто Nomad, член клуба, который дал много дельных советов, а потом, когда я попросил его познакомить меня с кем-то из «волков» (сам он был не из Москвы), дал координаты байкера, который написал, что заедет ко мне скоро.

Он скоро и заехал. В назначенный час к подъезду лихо зарулил патлатый байкер на здоровом мотике индуро БМВ, поднялся на этаж, снял шлем и оказался  замечательным парнем, которого сам просил звать просто «русский байкер Леха Вайц».

С Лехой мы подружились сразу и безоговорочно. Он был высок, могуч и красив,  душою прост и прям, в жизни нелеп и деятелен.

Деятельность выражалась в том, что он занимался сразу 20-ю делами и в клубе и в других местах и никогда не сидел сложа руки. Нелепость отзывалась почти постоянным перманентным безденежьем, к которому Леша всегда относится с истинно философским спокойствием, полагая, что «Бог даст день даст и пищу». И удивительно, так в его жизни и происходит.

Я как человек более суетный и маловерный, всё же предпочитаю иметь про запас, чтоб быть уверенным не только в сегодняшнем дне, но и хотя бы на неделю вперед. Леша себя такими мелочами не утруждал и часто не имел в кармане не то, что лишнего рубля, но и не лишней копейки. При этом никогда не просил и когда я совал, отнекивался и брал крайне неохотно. Без позы и расчета, а просто оттого, что имел душу деликатную и скромную.

 Кстати, до нашего знакомства он стал человеком семейным и жил мало того, что с молодой и безропотной женой Ирой, так еще с двумя мал мала дочками. Так что кормить ему надо было не сколько свой покладистый рот, сколько широко раззявленные домашние.

 Порой вдруг у него появлялись средства, даже и немалые, но долго не держались и периоды достатка снова сменялись его отсутствием. Сам Леха при этом был полон различных планов и проектов, из которых почти ни один не осуществлялся, но иной раз какой-то вдруг выходил в жизнь. Невесть с чего и к шумной радости автора.

Мыслями и убеждениями Леша был очень близок мне, притом был глубоко верующим православным и церковным человеком. А посему, когда я как раз начинал проект про идентичность, то  естественным образом прицепил к нему Лешу, который взял на себя организацию исследования.  Тем самым и дело делалось и Леха семью кормил. Это по одной линии.

По другой уже он меня посвящал в мото дела, знакомил с жизнью «волков», водил в кабак «Секстон» (пономарь) в клубе «Ночных волков» на Мневниках,  вводил в курс дела и вообще руководил моим мото салагством.  Сам Леха ездил на индуро, как я уже сказал (и показал), но моей душе хотелось чоппер, и я выбирал зверя из этой породы.

Одновременно Леха порекомендовал мне тренера по езде и я стал ходить в те же Мневники в спорт центр, где была мото школа и коренастый бывалый мужичек давал мне уроки на 80-ти кубовой Ямахе. Этот мужичок, кстати, рассказал мне историю о Вайце, который приехал к нему в школу и ехал по дорожке аккурат к закрытым воротам из прозрачной сетки.

— Я гляжу – говорил мне тренер – чего это Леха не тормозит перед воротами. Прет себе и прет. И ка-а-ак налетел на них. Аж назад его откинуло, с мотика слетел, сидит на асфальте, явно не в себе, видно, думает, как это и отчего. Я бегу к нему и всё думаю, что это он в запертые ворота влетел, с какой это дури.

А дурь была в том, что Леша страдал близорукостью и сетчатые преграды без очков издали не различал. Потому и сетку на воротах не заметил, пока не налетел на нее передним колесом, хорошо, что на малом ходу, т.е. без последствий.

 Сам тренер учил меня основательно и совсем достал всякими надоедливыми «змейками» и прочими выкрутасами, которые, замечу в скобках, мне так и не пригодились. Их можно крутить на  малокубовых мотиках, но я-то готовился к солидной Ямахе.  Я до сих пор считаю, что он был неправ, хотя бы частично. Он же знал, что я сажусь на тысяче кубовый чоппер, чего было мылить меня на куцей восьмидесяти литровке. Всё равно, что учить перед гаубицей из рогатки стрелять. Нет, ну три – пять уроков можно, но потом явно на тяжелый мотик пересаживать надо. Он со мной этого не сделал.

Поэтому, когда я первый раз сел на свой Драг стар, я словно с велосипеда в танк залез. Я вообще не понимал, как на нем сидеть, не то, что ехать. Но решился и поехал и Леха, стоявший рядом, даже снял мой первый заезд на видео. При  случае покажу, кто интересуется.

Но это было позже, а пока я выбирал, приценивался и искал экипировку, из которой больше всего проблем мне доставил открытый шлем. Которого 62-го размера просто нигде не было в продаже. Оказалось, что моя башка по размеру явление крайне редкое и мото шлемы на такую не делают. Почти.

Шлем, который на мне на фото и называется открытый, в отличие от того, который закрывает пластиком полностью нижнюю часть лица, т.е. рот и подбородок. Я был в 6-ти магазинах, и нигде больше 58-го размера ничего не было, даже в знаменитом Харлей-Девидсон. Наконец в мото салоне «Байк ленд» на Можайском шоссе продавец парнишка сжалился на до мной, пытавшимся впихнуть башку в 7-й по счету шлем и сказал, что у них где-то на складе вроде был один шлем супер размера и он пойдет посмотрит. Я ждал его с нетерпением и – о чудо! – он вынес мне вот именно этот черный шлем как раз по моей балде, за 4 штуки. Я был счастлив.

 Еще я приобрел черную кожаную рубашку и слаксы – такие кожаные штаны без промежности. Они надеваются сверху на джинсы и завязываются на ляжках ремешками и кнопками. Так что сами ваши нижние грабли кожано-черные, но с голубым джинсовым просветом в промежности.  Красота. Правда Хирург (Александр Залдостанов, лидер «волков») считал, что слаксы одежа пидоров и я как-то расхотел после этого их носить. Так и лежат до сих пор где-то всего пару раз надёванные.

А тем временем, я ждал подходящего варианта и как-то Леша сказал, что в магазин клуба привезли два хороших чоппера и что он попросил придержать их для меня. Я поехал в магазин, который находился там же, в Мневниках, на территории клуба, и тут же выбрал себе свой Драг Стар. Он был благородно черный, в нужных местах сверкающий никелем и выглядел совершенно неотразимым. Я сел в низкое кресло, мне включили движок и низкооборотистый звук решил дело. Я застолбил его и на следующий день принес деньги. Но мотик мой переехал не ко мне, а в мастерскую клуба, где и встал на доводку. По совету Вайца я решил поменять ветровое стекло, которое было для меня очень низким, поставить другие «правильные» зеркала заднего вида, спинку заднего сиденья, заказать у Сапожника (члена клуба, который владел мастерской кожаного пошива) новые большие кофры, у него же – кожаные сапоги берцы, короче, сделать мотику прикид, который в мире пижонов зовется поганым словечком тюнинг.

Оставалась большая проблема, где его держать, потому что. Как говорил Леха, «у тех честных байкеров, которые держат мотик под окном, на третий день его угоняют». Нужен был гараж и тут аккурат на подъезде я увидал объявление о сдаче в аренду гаража на малой Филевской напротив дома № 4, т.е. в 3-х минутах ходьбы от меня.

А надо сказать, что на улице нашей дома стоят на правой стороне, если смотреть от центра, а слева идет линия метро. И вот между улицей и веткой метро и расположены гаражи вдоль Малой Филевской от метро Филевский парк до станции Пионерская. Я на эти гаражи, в общем, и рассчитывал и они меня не подвели. Я снял у потертой жизнью тетки ее гараж за 100 баксов в месяц на год и проблема «стойла» была решена. А тем временем в мастерской сделали мотик и я принялся осваивать седло. Что было довольно проблематично, ибо еловек я осторожный, а Москва город контрастов. И чтобы не угодить в какой-либо неприятный «контраст», ездить я начал осторожно и недалеко. Зато теперь в храм на службы я приезжал на мотике и ставил его у ограды, а в храме стоял вылитым байкером, положив шлем на скамью.

Как-то раз на службе рядом стоял пришлый и незнакомый молодой поп. После окончания Литургии он зачем-то вышел вместе со мной и перешед  на другую сторону улицы, застыл там в ожидании чего-то. Я надел шлем, сел, завелся, выехал на дорогу и только тогда понял, что этим «чем-то» был я сам. Батюшка внимательно снимал на видео мой залихватский проезд (поняв, что остаюсь в истории, я газанул шибче обычного) и сейчас в чьем-то архиве есть и  мой байкерский эпизод.

А Леха Вайц тем временем приходил, наставлял, давал советы и строил планы, некоторые из которых, как ни странно, состоялись.  Собственно, один проект устроил ему я, организовав выигрыш в конкурсе ИнОПа лехиного проекта по исследованию малолетних зон. Тут я греха на душу не брал, и тема была важная и заявка написана неплохо. Так что всё сошлось. Но дальше начались приключения в стиле Леши. Сначала его кто-то кинул из тех, кто много наобещал, потом оказалось, что выборка велика и набрана быть не может, потом кто-то что-то не сделал, что мог, а что сделал – сделал не так. И всё в таком духе.

Короче, проект застрял, а поскольку я фактически был его ходатаем, с меня и стали спрашивать, что за дела? Я пенял Лехе, он – на судьбу, которая, как известно, индейка, а дело не двигалось. Я уже было смирился с неизбежным, но тут Леха напрягся «из всех сухожилий»,  собрал материал, сделал анализ и «на подножке уходящего» сдал проект. Явив чисто русскую натуру, которая любит долго запрягать, да быстро ехать. Я, впрочем, не сторонник таких вариантов, тем более, что сроки Леха всё-таки сорвал и проект закрыл «на честном слове». Так что в проекте у Леши все было на грани.

К тому же и в жизни он на моей памяти слетал с мотика три раза. Каждый раз, само собой, не по своей вине. Но я знал, что гоняет Леша на своем БМВ  под двести, а на таких скоростях уже и не очень важно, тебя ли подрезали или ты сам навернулся. Как говорил Саваоф вновь прибывшему в одном еврейском анекдоте: «Мойша, это ты? А я тебя не узнал».

Впрочем, однажды он приехал слегка поцоканный и рассказал об очередном падении. А надо сказать, что до этого он показывал мне в мастерской клуба «волков» зверюгу Х 4, который там делали лично под Вайца. И который обещал что-то за двести лошадей и недолгую жизнь всякому, кто решится на него сесть. Вид у этого монстра и впрямь был убийственный – зловещая черная фара и морда чистого бандюги. Мне он сразу не показался, а Леша уверял, что это то, что надо. Оно конечно, да, но вопрос – для чего?

И вот на этом прирожденном убийце Леха ехал в подмосковном городишке воскресным утром, ехал не шибко, наслаждаясь жизнью. Которая уже готовила ему сюрприз. В виде полицая лежака, которые в Подмосковье любят творить из асфальтовых надолбов безо всяких изысков в виде разметок и прочих излишеств. А безочковый Вайц и официальных лежачих полицаев с трудом замечал, не то, что самопальных. И только он от души газанул на пустой дороге, как на такого полицая и налетел.  «Колесо от дороги отделяется» говорил он мне «короче, вижу — взлетаю». У Лехи хватило ума понять, что лететь лучше отдельно от мотика и он, отпустив руль, отделился от своего неожиданного «эйркрафта», полетел по дуге и, приземлившись, заскользил на боку в сторону газона.  Ему повезло, что на этом боку у него был толстый кожаный планшет. Который и спас его бочину от окровянности, но сам за сорок метров скольжения по асфальту стерся наполовину.

— А что мотик? – спросил я.

— А он летел себе перевертышами, отскакивая от дороги, метров сто. Потом затих. Слава Богу, никого по пути не было. Но сам сильно зашибся. В лепешку.

Покалеченного бандита снова отправили в мастерскую, а Леха неожиданно заработал денег и купил себе жуткую мотто пижонь за миллион рублей. Я  видел это диво и не впечатлился, но Вайц был в восторге, уверяя меня, что это «четыре в одном». Т.е. в одном режиме у него менялся вид переда, в другом – задирался зад. И так далее. Режимы меняли не только внешний вид, но и характеристики езды и еще что-то – мне этого не уразуметь. Я человек простой, по мне есть мотик – и неча выпендриваться. Но «каждому свое», как было написано известно где.

А Леха тем временем затеял очередной вояж – он вообще не мог долго сидеть на месте – и благодаря его энтузиазму мы оказались в Федоровском монастыре городка Городец, об чем я уже упоминал и более писать здесь не буду, за исключением того, что очень благодарен Леше за эту во всех отношениях душеспасительную поездку. Спасибо тебе, родной.

Вскоре Леха неожиданно повез меня в Арабские Эмираты, где я омыл ноги в Персидском заливе, подивился местной жизни и 35 градусам в марте месяце. Летом там под все 50, так что не приведи Господь. Впечатления об этой поездке изложены в заметке «Дубайские думы», так что и тут специально останавливаться на них не буду.

Позже Леха неожиданно для себя заимел еще двойню детей (парня и девочку), одним из  которых, Саввой, я являюсь крёстным, да еще взял в семью 6-ти летнего сына внезапно умершей сестры. Так что у него теперь пять детских ртов, да жёнин да свой. При тех же возможностях к их прокормлению, т.е. весьма скромных. Но жизнь русского байкера Лехи Вайца устроена так, что Бог заботится о нем, справедливо полагая, что больше заботится об этой двухметровой нескладности некому. А сам заботится Леша о дне сегодняшнем, полагая, что завтрашний позаботится о себе сам.

Бог да хранит его и его чудную семью  и  я молюсь, чтобы и впредь рты и души моих любимых людей были накормлены, а Лешина голова, знаю, всегда будет полна новыми идеями, некоторые из которых, возможно, состоятся и при моем участии. Помоги ему Господь.    

6.       Катюшка в институте. Смерть Марины Прижбиляк

Но всё это был досуг, а тем временем я всё более ощущал некое состояние потери позитивного контакта с миром. И внутри себя и снаружи. С одной стороны я понимал, что только недавно начал хоть немного соображать насчет  того, что происходит вокруг, и стал представлять хоть какую ценность как аналитик. С другой стороны, чем осмысленней я становился, тем меньший интерес представлял для своих работодателей и коллег. Это несоответствие меня не радовало. Тогда же я, и с помощью Феликса, и в результате собственных размышлений, окончательно понял, в   каком национально культурном вакууме находится страна, причем фактически впервые за всю свою историю. Правда, в отличие от Феликса, который умножил познание до необъятных размеров и, соответственно, умножил и скорби соответственно, я продолжал считать, что не всё так плохо и что Бог даст, станет лучше. Непонятно только, с чего. Я и сейчас продолжаю так считать, вероятно, имея к тому мало оснований. Ну, да это разговор отдельный.

А пока кризис в стране совпал с постепенной, но уверенной моей личной ненужностью в ИнОПе и я зримо чувствовал, как эта ненужностью обнаруживается и увеличивается. Впрочем, проявилось ярко это несколько позже, пока заметны были только первые симптомы. А тем временем Катюшка, окончив медицинский колледж и поработав медсестрой, окончательно утвердилась в мысли поступать в медицинский институт. Помогла ей в этом Наташа, ее подруга еще по колледжу, которая сама поступила во второй мед и уверила Катюху, что и ей место там же. Чему я был рад, так как считал, врачебное дело самым благородным из трех основных – лечить, учить и защищать людей. Загвоздка была в том, что поступить в медицинский было довольно сложно просто так, с улицы. Но для этого имелись варианты известного в России принципа, который в данном случае стоил 10.000 долларов. Оставалось их где-то изыскать.

И тут, как это у меня часто бывало, Господь послал. В лице моего друга, который давно и успешно зарабатывал деньги, да и заработал их выше крыши, т.е. стал миллионером – знамо дело, в валюте. И теперь он хотел как-то свои миллионы приумножить, вложив в дело надежное и прибыльное. А таковым он считал (и справедливо)  дела, которые делаются на Западе, подальше от отечественных воротил большого бизнеса и еще большего риска. Он нашел такое дело в Испании, где тогда усиленно развивался земельно-строительный бизнес и надумал купить несколько участков земли на курортном побережье в Каталонии подешевле с тем, чтобы потом продать их подороже – рынок к таким операциях располагал.

Но у моего друга тоже была сложность – сам он светиться в этих коммерциях никак не мог, по определенным обстоятельствам, а потому обратился ко мне к предложением оформить покупку участков на меня, присовокупив, что он мне безусловно доверяет и, сверх того, заплатит мне за хлопоты десять тысяч долларов, т.е. ровно ту сумму, которая была нам нужна для Катюшкиного поступления. Деньги сами приплыли в руки, и от такого предложения я не мог, да и не хотел отказаться. К тому же, по делам покупки участков мне нужно было слетать в Испанию, где я до того не был, так что и в этом отношении выгода была очевидной.

Так я получил требуемую сумму, которую мне мой друг выдал авансом, да аж два раза прокатился в Барселону, о чем есть записки, называемые «Каталонская  сиеста» и «Еще раз о сиесте», куда любопытных и отсылаю, а здесь о том ничего не пишу – чего два раза об одном? Скажу только, что гишпанцы не такие противные, как северные европейцы. И что я неожиданно для себя пять лет побыл настоящим миллионером – участки стоили 1.250.000 евро – потом мой друг их продал, деньги я перевел обратно на его счет и на том мое миллионерство закончилось. И довольно об том, остальное в иных строках.

Катюшка же благополучно поступила во второй медицинский институт, где и начала учиться с видимым удовольствием и успехом.   Она обкладывалась книжками, названия которых я не мог прочесть, не то, что понять. Она писала в компьютере слова и формулы, смысл которых мне был невнятен и недоступен. Она сдавала экзамены по предметам, от названий которых хотелось принять стакан и забыться тревожным сном. Я не мог открыть учебник анатомии без потери нескольких нервных клеток и вообще быстро понял, что всё это мне не только недоступно, но и явно вредно для здоровья. Катюшке же учеба была явно по душе.

В то же время ко мне обратилась Марина Прижбиляк, младшая сестра умершего к тому времени тогда Юры, мужа тоже покойной мамы. Она в конце 80-х родила очаровательную дочку Олю, кукольно голубоглазую блондинку, которая ко второй половине нулевых уже выросла и поступила в институт менеджмента (что это за хрень?). На платное отделение, т.е. за учебу надо было платить. В банке им сулили ссуду, но требовали поручителя. А поскольку я у Марины был единственным близким родственником с данными поручителя – работал, хорошо зарабатывал и не возражал против этого звания – то меня им и сделали.

Вообще Марина была человеком неординарным, как вся Прижбилякская порода.  У нее был ясный и глубокий ум, верная оценка окружающего мира и полная неспособность оценить самое себя и противостоять своим устойчивым страстям. Которые у всех Прижбиляков сосредотачивались на своеволии и неуемном желании гульбы, широкой и разудалой. Что в 20 лет, что в 50.      

При этом натура Марины была простой, чуждой двойного дна и лукавства. Она искренно хотела любви, семьи и детей, но не в ущерб потребностям своей непростой натуры. К тому же Марина, в отличие от отца (деда Генриха) и брата Юры, которые хоть и гуляли, но всю жизнь по черному пахали, труд как-то не шибко уважала и вполне могла обходиться без него, коли обстоятельства позволяли – поддержка мамы, брата или иных источников. А поскольку и широкие загулы отнимали много времени и сил, то и семьи как-то не случалось, но, в конце концов, Господь дал ей во спасение дочку Олю и вот этой-то Оле я и стал поручителем в займе на учебу. Что не составило мне хлопот, разве что раза три Оля отчего-то не заплатила очередной взнос и я, по звонку из банка, внес требуемую сумму. Но это мелочи.

Главное,  что она окончила свой институт какого-то управления и начала работать по специальности. Чего не скажешь о ее маме, у которой специальности не было, и которая пробавлялась надомной работой. А та много дохода не приносила, и тогда порой я подкидывал девушкам на булавки.

Последний раз это случилось весной 2009 года, мы встретились с Мариной возле моей работы, она выглядела вполне жизнерадостной и энергичной, с ясными глубокими глазами. Она сообщила мне, что Оля почти нашла работу,  и  сама она тоже вот-вот устроится на очередную телефонно-надомную и тогда всё у них будет хорошо.

Мы расстались, а через почти месяц мне позвонила Оля и сказала, что у мамы обнаружили рак желудка в неоперабельной стадии. И что жить ей осталось не больше не больше полугода, и что сейчас она в больнице.

  Марина была старше меня на три месяца, и к тому времени ей было 51.

Я пришел в больницу и вошел в палату. Двадцать семь дней назад я встречался с живой и румяной женщиной. Теперь на подушке лежало умирающее пожилое серое лицо. А поверх одеяла серые слабые руки.  Глаз были тусклые и неживые. Я ясно увидел очевидно уже внутренне омертвелого человека и мне стоило много усилий не показать того, что я ощутил.

Я второй раз видел человека, который знал, что умирает. Юри умирал от рака горла, последние два месяца был очень слаб и страдал от болей, ему кололи морфий, он не мог говорить, только еле слышно шептал. Я провел рядом с ним две недели и уехал незадолго до его конца. Теперь я видел Марину, с которой близко общался с пятнадцати лет. Тридцать пять лет.

Я скажу честно – я так и не понял, правильно это или нет – когда человек знает свою скорую и неизбежную смерть. Очевидно, только что это самое главное испытание для души.

Вскоре Марину выписали из больницы как не нуждающуюся в лечении и направили домой под уход родных и только дали направление в поликлинику для выписки того же морфия – или что там сейчас полагается. Но направление не понадобилось. Потому что никаких болей у Марины не было – Бог избавил от мучений. Она только жила лежа, потому что ходить уже сил не было. Да к тому же ничего не ела – не было желания. В возмещении отсутствия калорий я покупал ей ящик настоящего крымского белого портвейна Сурож  3-х летней выдержки. За день Марина понемногу выпивала две бутылки, при этом еще и курила, но не сказать, чтобы пьянела. Нет, просто после очередного пол стакана становилась на какое-то время более оживленной, но потом быстро уставала, могла задремать, через час проснуться и снова принять дозу. Ящика портвейна хватало на неделю. Так и жила, опрастываясь при этом по-большому где-то раз в два дня во взрослый Памперс, который ей и надевался для такого случая.

Я приезжал к ней почти каждый день, сидел рядом, общался, да с помощью Оли вызвали с местного храма батюшку. Который приходил несколько раз, исповедовал ее, причащал, последний раз накануне смерти. Так что в этом отношении всё было, как полагается. Держалась Марина очень мужественно и достойно и внешне спокойно, и только два раза спрашивала меня, как пройдут похороны, и как будет жить Оля после ее смерти. Я не знаю, что чувствовала она, спрашивая меня об этом, но я никому не пожелаю отвечать на такие вопросы. На которые я говорил, что всё будет, как полагается и чтоб она была в этом уверена.

До сих пор не по себе, когда вспоминаю.

Марина на двух бутылках портвейна в день прожила  полтора месяца. Это я тем, кто не верит в живительную силу алкоголя. Умерла во сне, спокойно, тихо, и я желаю всем такой достойной и непостыдной смерти. Себе в том числе.

Похоронили ее скромно, на поминках были люди самые близкие и родные, Оля держалась мужественно. Хотя понятно, что значит молодой остаться без мамы, которая единственная тебя любила так, как никто и никогда любить не будет. Дай ей Бог сил и терпения. И любви и женского счастья в этой непростой жизни.

7.           Начало новой жизни

 На свои пятьдесят я окончательно понял, что отмечать дни рождения мне надоело. К тому же если кого поздравлять, так моих родителей (или сострадать им же) – меня-то с какой стати? Вылез «из ворот, как и весь народ», да еще с пуповиной вокруг горла, едва не задохся, да весом под пять кило мать измучал, да в роддоме перепутали, принесли какого-то мелкого, мать закричала «не мой», поменяли на крупного. Что дало мне потом повод предполагать – в моменты семейных распрей – что я вообще подкидыш и неча на меня бочки катить. Мало ли, кого принесли, может тоже не того. Хотя там 4.600 только один был. В любом случае моей заслуги в событии точно нет. Так чего огород городить?

Тем не менее, народу на дачу понаехало много и в 11 вечера меня потащили на потемневшее поле, где в мою честь был устроен женой – специально заказан в Александрове – настоящий и солидный салют с фейерверками, которые рассыпались разноцветными огнями в почти ночном уже небе и бабахали почти как на 9 мая.

Год спустя я так нажрался за день  до 10-го августа, что намертво слег с острым алкогольным отравлением, приехавшие Андрей Иванов, Леха Вайц и прочие достойные люди квасили себе в беседке, а виновник порой выходил к ним, горестно сидел минут десять, после чего вновь залезал на второй этаж отлеживаться. Меня натурально колбасило и ночью всё мерещилось нехорошее. После этого я не пил месяца три и не имел к квасееву никакой тяги.

Одновременно меня постигло жестокое разочарование в братьях байкерах, которые оказались почти поголовно порядочными орангутангами, мила им была только их сраная «свобода дорог», пьяные тусовки в Секстоне, грохочущие байк-шоу в разных городах, куда они добирались своими внушительными колоннами с хоругвями и иконами – православие у Хирурга было в чести.

Лехе Вайцу всё это как-то близко, а мне нет. К тому же езда по городу никакого удовольствия мне не доставляла, я всё ждал, что вот сейчас вылетит откуда не возьмись дурак на чем-нибудь здоровом о четырех колесах и сшибет меня на хрен. Так что к осознанию кризиса в стране и ненужности в профессии себя, добавилось еще и разочарование в мото досуге. Определенные надежды я ввязывал только с проектом «Социальные инициативы православного сообщества», который я начал в 2009 году в ИнОПе, всё в рамках того же Конкурса Президента. С молчаливого и равнодушного согласия Фадеева. Которому на эти инициативы было, в общем, глубоко начхать. Он, по-моему, уже давно махнул на меня рукой и терпел только по доброте своей природной.  Делал я проект через фонд «Фома», по договоренности с Володей Легойдой, с которым закорешил еще с выхода книги «Единая Россия». Тогда в журнале «Фома» я публиковал серию заметок о православии в стране, с разных сторон и цифр. Легойда относился ко мне с симпатией и обещал содействие по церковной линии, я – что ему надо со своей стороны. Так что проект обещал быть результативным, и хоть в этом отношении были перспективы.

 Одновременно Дашка, поработав дизайнером, решила, что ей недостает высшего образования и стала думать, как ей его заполучить и где. Сначала хотела засесть в каком-то Институте дизайна на пять лет, но потом нашла заведение, которое называется Британская Высшая школа дизайна.  Официально дашкин курс назывался Graphic Design and Illustration (Графический дизайн и иллюстрирование), и там можно было получить степень Бакалавра гуманитарных наук (Bachelor of Arts with Honours), которое подтверждалось Quality Assurance Agency — независимым агентством по контролю академического качества. Основной принцип образования в этом заведении заключается в том, что курсы британского высшего образования, предлагаемые в России, являются полноценными и завершенными с точки зрения сертификации выпускников со стороны Университета Хартфордшира. В мире и в России образование это, как позже выяснилось, котируется чрезвычайно высоко, и выпускники школы идут нарасхват. Дашка поступила в эту школу, где год обучения стоил около 200 тыс. рублей – немало, но дело того стоило.

К сожалению, в то же время финансовое обеспечение моего ИнОПа внезапно стало заметно хуже и всем сотрудникам сократили жалованье, в частности я вместо 150 тыс. стал получать сначала 120, потом 90, а вскоре и 60 штук рублев в месяц. Что было, кончено, обидно, особенно в русле грядущего Дашкиного обучения.

Для восстановления финансового баланса я решил расстаться с мотиком, поскольку траты за гараж если и были терпимы при 150 штуках, то при 60 выглядели уже чрезмерными и вообще надо было платить за Дашкину учебу.  К тому же без гаража иметь чоппер в Москве было недопустимым вольнодумством. Как говорил Леха Вайц, «у тех честных байкеров, которые держат мотик под окном, его обычно угоняют на третий день». Тем более такой солидный и внушительный как мой. Так что я продал свой «Драг стар» за 230 тыс. рублей, что было даже на 30 тыс. дороже, чем я его купил (но при падении курса рубля до 30 руб. за доллар). Скоро выяснилось, что продажа эта была своевременна и по другому серьезному основанию, но обо всем по порядку.

В июне мы переехали на дачу, и я засел за написание анализа по проекту «Социальные инициативы религиозного сообщества», где основными исходными материалами были экспертные интервью. Которые мне замечательно делала Марина Маркина с подругами, за что ей моя огромная благодарность.  Напомню, что проект проводился через «Фонд Фома» и только благодаря самоотверженной работе сотрудниц фонда проект был доведен до  логического конца. За что  им всем моя искренняя признательность.

Анализ я писал споро и к концу июля фактически его уже закончил – осталось навести лоск. А ежели кто помнит, 2010 год означился страшной жарой в Москве и вообще в стране, а также пожарами, которые начались даже и где-то недалеко от нас, во Владимирской губернии. Впрочем, огня мы не видели, а вот духоты и пекла было вдоволь, не ведаю, как жили люди в Москве, но нам хватало жаркого лиха и на природе. Особенно хватило его мне, потому что у меня внезапно начала мелко дрожать кисть левой руки и пальца промахивались мимо нужных букв на клавиатуре. Это меня несколько обеспокоило – странно как-то, и я даже поделился своими наблюдениями с женой, которая что-то буркнула насчет того, что у нее с утра тоже рука отлеживается и немеет. Но моя явно была не лежалой, хотя через два дня вдруг стала как-то хуже подниматься. И вообще самочувствие начало становиться каким-то невнятным. Моя медицинская жена разыскала среди соседей врачиху и та начала ставить мне непонятные капельницы, от которых лучше не становилось, а рука все продолжала хуже подниматься и уже зримо не дотягивалась до плеча. На четвертый день Катюшка сказала, что это всё ей надоело и она повезет меня в Москву. Я и сам уже понимал, что дело стрёмное и не возражал, чем более, что отчет уже закончил и даже отослал его в ИнОП по электронке. Так 26-го июля меня на машине отвезли в Москву, где жена срочно вызвала скорую. Которая приехала так скоро, что я еле успел душ принять. Меня уложили в машину – хотя, по моим понятиям, я вполне мог сидеть – и повезли в ближайшую 70-ю больницу. Кстати, к этому времени левая рука уже почти совсем не работала и речь стала заметно хуже в плане дикции. Иными словами я зримо плохел.

В больнице со мной проделали какие-то манипуляции и объявили, что у меня инсульт. Это я еще помню. А далее случился обидный провал памяти. Я позже был уверен, что из 70-й меня той же ночью повезли в платный центр  Бурназяна. Оказалось, я пролежал в 70-й аж три дня и всё спал, оттого ничего и не отложилось.  Но это ладно, а я тем временем оказался в этом центре Бурназяна, где за цикл лечения (три с небольшим недели) в двух местной палате с телевизором, вполне приличным питанием, лечением, таблетками, процедурами и вообще очень внимательным обслуживанием и содержанием с меня взяли 106 тыс. рублей.  Т.е. примерно по 5.000 в день. Что, конечно, далеко не каждому гражданину РФ по плечу при зарплате в стране от 5.000 до 15.000 в месяц.

Тут мне выделил еще сумму Сережа Ананов, которая тоже пришлась кстати, и с работы Сережа Мещеряков привез чтиво и сын навещал и дочь и вообще люди близкие не забыли, хотя я всем говорил, что это событие мелочное и не стоит их волнений, если таковые и есть. Я правда считал свой инсульт чем-то вроде гриппа. Я помнил, что моего папу прохватил инсульт тоже где-то в его 50 лет и он так же лежал в больнице, невнятно говорил, а через пол года уже  был совершенным огурцом.

Поэтому когда одна врачиха вдруг сказала мне, что я «еще счастливо отделался», я воспринял это как такую врачебную шутку, типа «тяжело в лечении, легко в гробу». Но тут выяснилась одна странная деталь. На второй день в палате я глянул на себя в зеркало и вдруг увидел там совершенно испуганные свои собственные глаза. Я даже протер их кулаком правой руки – левая висела плетью – чтоб убрать эту гадость. Бесполезно. Глазки были явно и определенно испуганные. Зримо и явственно. Это при том, что сам я лично ну никакого испуга совершенно не чувствовал и вообще ощущал себя уверенно и спокойно. А что рука не действует, так что так при инсульте так полагается, явление это временное и жить почти не мешает – разве что при еде нужно класть ложку и той же рукой брать хлеб. Поэтому значения взгляда я искренно не понимал и природу их  выражения ни тогда ни сейчас никак внятно себе объяснить не могу. Кстати, испуг в глазах вскоре сам собой исчез. Чтоб ему пусто было.

Позже я неожиданно для себя прочел, что от инсульта умирает каждый второй его перенесший. И понял, что не такой уж это насморк. Но и тогда не испугался – всё в руках Божиих. Плохо еще было то, что с работы позвонили и сообщили, что жалованье сокращают до 60 тыс.  в месяц и то до Нового года – был август месяц. А после Нового года вообще неизвестно, будет институт жить или нет. Такие вот были новости.

А еще попутно уж скажу, что от чего меня избавил инсульт. Совершенно безо всякого участия с моей стороны. Дело в том, что я уже давно привык к отсутствию у себя даже основ силы воли. Как говорится «и сила есть, и воля есть, а силы воли нет». Было это со мной всю сознательную жизнь.

Так вот, когда я еще сидел на даче и дрожал рукой, мне неожиданно расхотелось курить. А заодно и выпивать. То есть лежат на стуле сигареты, стоит водка с закуской. И даже врачиха, которая приходила ставить ненужные капельницы, говорила «вы покурите, стопочку выпейте, это не вредно». А я не хочу. Вот не желаю и всё тут.

 Так с тех пор организм совсем без меня самого решил не курить и не пить. Что я уже и делаю три с лишним года (2013). И не малейшего желания ни к сигарете, ни к рюмке не чувствую. То есть абсолютно. Конечно, вперед загадывать не хочу, пишу, что есть на сегодня.  Такие дела.

  А тем временем меня лечили, поили таблетками, процедурили, да и выпустили в конце августа, сказавши «живет». К слову, я и там считал себя здоровее многих и имел к тому основания. В частности, могу сказать о молодой девушке очень спортивного сложения, которая лежала в одно время со мной и вообще почти не двигалась и которую возили на коляске. Она училась заново и ходить и двигать руками и говорить и была не в пример болезнее многих и уж точно хуже меня, у которого только рука висела, да дикция хромала.

На выписку Сережа Цванг прислал мне свою машину с шофером – большой черный микроавтобус «Мерседес»  с шофером, который ждал нас часа два терпеливо и отвез потом домой с комфортом. Скажу еще, что позже Сережа очень помог мне, сам того не ведая, но не будем забегать вперед.

А пока я ходил в поликлинику, оформлял инвалидность 3-й группы, которая мне была положена по состоянию, и не ведал, что нас ждет. И даже в наименее очевидных    вариантах не мог предугадать будущего, которое всегда оказывается смелее всех наших самых  невероятных предположений. Заканчивался 2010-й год.

8.        Заключение

А с ним и нулевые года – первое десятилетие нового века. Или почти два десятилетия новой российской жизни. Тома будут еще написаны об этих временах, и уже пишутся – самыми нетерпеливыми. Для меня сегодня очевидно одно – начав с неизбежного, видимо, развала Советской империи, мы заодно развалили и русский мир. Иными словами, жизнь эта новая началась с великой национальной трагедии.

Затем начался губительный либеральный проект, полный растащь страны и самовыживание народа, дефолт 98 года, балансирование на грани потери государственности, политическая стабилизация и небольшой период относительного потребительского развития — за что спасибо Путину, попад в мировой кризис и экономическая стагнация  – за что спасибо Путину же (простите, если что упустил).

  Но главная напасть даже не в том, что за два десятилетия мы не создали ничего своего и только просерали совковое наследство. Хотя и этого было бы довольно для исторической катастрофы. Но мы пошли дальше – мы так и не нашли общей высокой цели движения вперед. Все эти утроения ВВП не годятся для русского сознания, мы не голландские коровы, чтоб жизнь удоями мерить. Русской цивилизации и русскому человеку нужна цель великая, спасительная. А коли ее нет, так тогда – зачем?

 Толстой считал, что главные качества русского человека – простота и упорство. Кончено, тут можно по-разному считать, но вот актер Василий Лановой говорил как-то о своем детстве. Семилетним пацаном встретил он войну в украинском селе Стрымба у деда с бабкой. Он вспоминал, как его дед Василь, молчаливый основательный  хохол, стоя у плетня и посасывая свою люльку (трубку), глядел, как мимо идут веселые немецкие парни с закатанными рукавами и пиликают на губной гармошке, и говорил:

— Тю… Хана москалям! Куды им протыв нимця…

Через три года, стоя у того же плетня и глядя на отступавших и оборванных немцев, дед удивленно говорил:

— Тю… Вот тоби и москали!…

А Высоцкий пел:

От границы мы Землю вертели назад —

Было дело сначала.

Но обратно ее закрутил наш комбат,

Оттолкнувшись ногой от Урала.

 А немецкий же генерал Типпельскирх писал, что там, где солдаты других армий прекращают сопротивление как заведомо безнадежное, там русский солдат только начинает упираться. И сопротивление русских войск по мере отступления не падало, а только постоянно возрастало.

Если это не упорство, то, что тогда упорство.

Но верно и то, что упираться русский человек может только, когда знает за собой правду, Божью правду. Именно она и дает ему силы.  Зато если правды этой за собой не видит, тогда ничего и не выходит. То есть абсолютно. Оттого и сейчас ничего не вытанцовывается, что «правду запродали», как говорил один крестьянин Столыпину, когда тот губернаторствовал с Саратовской губернии.

Но нужно понимать, что отсутствие правды отражается на всех сферах жизни. Это вам не только экономические отношения (и даже не сколько они), но омертвение вообще национальной жизни и, прежде всего, культуры. Именно поэтому мы задолго еще до собственной стагнации и мирового кризиса провалились в яму тяжелейшего в отечественной истории общенационального духовно-культурного вакуума.  В своем последнем интервью великий Леонов говорил об этом так: «Кругом все рушится, валится — по человеческой, по Божьей линии.  Страшно, что сейчас наступило время посредственностей. Эту мысль я постоянно гоню от себя. Но она меня не покидает…».

 Время посредственностей наступает в период безвременья. В период смуты. В котором мы сейчас и находимся. Наш национальный распад близок как никогда. Катастрофа перед нами и выглядит почти неотвратимой.

Но выход еще есть.

Он всегда есть, пока человек (или народ) не кончил жизнь самоубийством. Впрочем, в случае с народом процесс самоубийства может быть прилично растянут во времени, но, как говорится – сколько веревочке не виться.

   Выход этот в процессе национального самопознания. Так считает Феликс Разумовский (вероятно, не он один, но я от него услышал) и я с ним полностью согласен. Вот что он говорит  в статье «Содержательная беспомощность власти и кризис беспочвенности в современной России»:  «Россия переживает кризис беспочвенности. Кризис самоидентификации. Выход из этого исторического тупика только один – самопознание».

Приведу также слова великого нашего пушкиниста Валентина Непомнящего (статья «Поэт, царь и мы»), без них тут не обойтись:

«Где капля блага, там на страже

Уж просвещенье иль тиран.

Как вам это понравится: «просвещенье» и тирания уравнены в своих функциях! Мысль, однако, понятна, если учитывать, что под «просвещеньем» разумеется тут эпоха Просвещения. Эпоха идеологии, утверждающей всесилие разума, построенной на убеждении, что никакой Тайны в Бытии нет, и следовательно, со временем человек с помощью знаний, науки, сможет сделать с окружающим миром, что ему заблагорассудится. Но «просветители» не задумывались вот о какой тонкости: в рациональном знании нет свободы, оно не оставляет возможности выбора, оно безразлично к добру и злу, может служить и тому и другому, оно не соединяет человека с Высшей Истиной, существование Которой чувствует сердце, что отличает его от других живых существ. Дважды два — четыре или закон Архимеда — это, осмелюсь сказать, не истина: это — установленный факт, и только. В то же время рациональное знание необычайно зыбко: на тот или иной «факт» может вдруг найтись другой, колеблющий его непреложность, его «истинность».

Для примера хочу напомнить: самый прямой и последовательный наследник европейского «века Просвещения» — США, там все рационально. И ни для кого не секрет, что средний американский гражданин — едва ли не самый конформистский субъект на свете. Он весь, насквозь детерминирован внешними обстоятельствами: законами, «американским образом жизни», интересами бизнеса, мощной пропагандой, культом успеха, культом потребления и, конечно, идеологией своей «империи добра». Тирания рацио есть — по самой природе, по логике — прямой путь к тому, что называется обществом потребления. У нас есть молитва ангелу-хранителю: «Не даждь лукавому демону обладати мною насильством смертного сего телесе». Насилие смертного этого тела — как сказано! А гражданин общества потребления — это сплошное насилие смертного тела. Вспомните культовый для американцев роман «Унесенные ветром» — там у героини одна из важнейших фраз: «Я пойду на все, но никогда больше не буду голодать». Символ веры, честное плебейское кредо, формула «американской мечты». У России другое кредо — пушкинское: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Трезвая аристократическая формула достоинства и ответственности. В ней — понимание того, что в мире зла и греха остаться человеком без страдания практически невозможно, в ином случае это будет не человек — машина».

Что-то с нами будет? Помоги Господи и помилуй.

Добавить комментарий

Яндекс.Метрика