Часть 5. 90-е годы. Смута

 

 

Часть 5. 90-е годы. Смута

 

Взрослые годы 

 

1.        Крушение

2.        Дашка

3.        Белый Дом — 1993

4.        ФОМ и Энди с Германией

5.        Развод                                             

6.        Вольные хлеба

7.        Конец Грани и смерть мамы. Катюша

8.        Заключение

 

 

 

 

 

 

 

1.        Крушение

Летом  1991-го года мы отдыхали в Крыму у бабушки в Симферополе. Мы это я, жена с полугодовалой Дашкой (о которой речь впереди) и Виктор Ларкин. В Крыму было хорошо и москали чувствовали себя там белыми людьми – как редко тогда где чувствовали. В ходу тогда в Хохляндии были фантики (так называемые «купоны» — деньгозаменители),  и человек с русскими рублями был в любом ларьке желанным гостем, рубли поменять на фантики можно было где угодно, но обратно – ни-ни. Что уж говорить о долларах, обладатель которых сразу получал статус небожителя.  Достаточно сказать, что на сто баксов, которые я вручил жене в начале июня (она отправилась с Дашкой на всё лето, мы с Виктором из ВЦИОМа приехали позже в отпуск), она там вольготно и сытно жила «белым человеком» все три месяца, а то, что я еще привез, это вообще было уже выше крыши.

Но привез я не только доллары, а еще и небывалый тогда и неведомый никому «Фумитокс», который только появился в стране и про который прознал дедов друг Гоша, мужик бойкий и всё знающий наперед (дед Владимир Иванович тогда уже вернулся в семью). Гоша и рассказал мне о странном приборчике, который вставляется в розетку и тем отгоняет комаров. Которых, надо сказать, в Симферополе, да и вообще в Крыму было дивно.

Я по его просьбе купил этот «Фумитокс» в Москве, поелику в Крыму его еще не продавали, и торжественно вручил Гоше (он же Жора), который тут же ночью  включил его в работу. И три дня нарадоваться на него не мог:

— Потрясающе! – восхищался он – ни одного комара! Сплю как убитый, давно так не спал. Красота! Спасибо,  Мишель, уважил.

Но так он радовался недолго и на четвертый день пришел грустный и сообщил, что прибор отказал.

— Не работает, гад – голос его был уныл и вид жалок – заели ночью комары, не минуты покоя. Бракованный приборчик, видать.

Я ничем ему помочь не мог, и только позже на рынке в хозяйственном спросил у знающего человека, отчего этот Фумитокс может отказать.

— А вы таблетку поменяли? – спросил тот. Так я узнал, что в Фумитокс нужно еще таблетки вставлять и что он без них как водка без градусов. Пить можно, а радости никакой. Об этой новости я сообщил пораженному Жоре, который только никак в толк не мог взять, как же он так без таблетки и без комаров первые три ночи проспал.

Ларчик открывался просто – первые три дня   с нашего приезда Жора квасил с нами без продыху и оттого спал так, что и все комары мира не смогли бы его разбудить. Но на четвертый день мы сделали передых и вот тут-то комары и отыгрались. Повергнув Гошу в уныние, и тем нежданно открыв нам «тайну золотого ключика».   

Тогда же случился день рожденья, сначала у меня, потом у Виктора (у нас была разница в 8 дней, с 10 по 18 августа). Так что начинали мы 10-го, к 15-му делали небольшой перерыв и с 18-го шли по новой. Утром 18-го я включил телевизор и увидал пресловутое гкчепистское «Лебединое озеро». Виктор еще спал наверху, на втором этаже и я, заинтригованный балетным «озером» на всех каналах, пошел за портвейном на местный рыночек,  где литр прекрасного разливного местного мягкого портвейшка продавался за 80 — 100 фантиков. Для местного люда это было сильно накладно (при пенсии, к примеру, в 500 фантиков в месяц), а для москалей с долларами немного, чем дороже воздуха.

Я сходил на рынок, и там от всезнающих теток узнал, что Советская власть вроде как накрылась, Горбачев в Форосе заперт, а в Москве засел какой-то комитет ГКЧП и устроил какой-то путч и что теперь будет – никому неведомо. Вернувшись, я налил неслабый стакан портвейна и понес Виктору на 2-й этаж. Там именинник мирно похрапывал, не ведая об историческом событии, приуроченном судьбой к его личной дате. Я разбудил его и сказал, протянув стакан:

— Виктор, поздравляю тебя с днем рождения, Советской власти больше нет.

И я никогда не забуду, как Виктор, протирая  глаза, и от души потягиваясь,  беззаботно спросоня протянул:

— Шу-у-утишь…

Я повторил историческую фразу еще раз и еще, но так и не мог уговорить Ларкина поверить свершившемуся, пока он сам не сошел вниз и не увидал сначала маленьких лебедей, а потом и знаменитое выступление трясущегося Янаева с компанией.  Так в нашу жизнь вошло крушение великое светлого будущего всего человечества и не помешало нам посидеть славно, придав только вечерним разговорам определенную направленность. Совершенно никакого беспокойства за будущее не было, видимо оттого, что всё великое осмысливается не сразу. Послезавтра Виктор уехал в бурлящую Москву, а на следующий день путч провалился, и началась новая эра российской жизни. Горби вернулся в столицу, но уже не героем перестройки, а узником, освобожденным  новым героем – Ельциным. Когда только Горби еще спускался с трапа самолета в какой-то светлой курточке, как-то отчетливо было уже понятно, что он фигура в политике отыгранная, что история сделала уже свой выбор, пусть пока он и не явлен всем отчетливо.

Кстати, Виктора заехал поздравить еще Слава Гоненко, приятель Люды и тоже симферополец, очень симпатичный и добрый малый, большой фанат кино и желатель в нем сниматься. Что потом он и совершал неоднократно и Славу сейчас можно видеть в разных сериалах (таких как «Дальнобойщики» и иных), где он очень хорошо играет характерные роли второго плана. Внешне Слава очень похож на Пьера Ришара, которого как-то даже изобразил в шуточной передаче про Старый Арбат. Сам Слава был человек безалаберный, как и полагается всем творческим людям, любил кваснуть и не заморачивался днем завтрашним, справедливо полагая, что он сам о себе позаботится.

Еще из Москвы приехал на съемки фильма Слава Руднев, по призванию тоже характерный актер эпизодов и тоже знакомый Люды. Он, как и Слава Гоненко, был человеком ярким и внешне и внутренне. Внешне был могуч, плечист, имел ярко-рыжую бороду и вечно взлохмаченную кудрявую шевелюру, большие добрые глаза и нос слегка картошкой, нрав притом обнаруживал веселый, истинно русский и часто спирто-невоздержанный, несмотря на то, что жил с катетером в сердце.  На наш национальный авось, как и полагается.

 Порой Слава квасил у нас на Грановского и как-то, сильно уставши, остался ночевать на диване, на который как раз прилег. Утром пришел Виктор по делам и, узрев раскинувшего кудри спящего, с восхищением молвил:

— Да, Мимика, давно я такой живописной картины у тебя не видел. Впечатляет.

Через Славу (который быстро был наречен Бегемотом за добродушный нрав и внушительный объем) я познакомился с Сашей Лебедевым, который тогда был по театрально-осветительной  части, потом по мебельной, но всегда имел склонность к литературным занятиям, которые теперь и реализует в кино сценариях.          

Тогда же я узнал о смерти друга нашей семьи Коли Егорова, прекрасного человека и коллеги Юры Прижбиляка по церковным переводам. Коля работал в Журнале Московской Патриархии (знаменитый ЖМП), но по образованию был физик ядерщик и до того проработал двадцать лет на реакторе. Который ему потом и обеспечил сахарный диабет. Вообще Коля был всегда очень спокоен, внутренне очень умен и мудр, и принимал жизнь смиренно, без нытья и жалоб на ее несовершенства. Когда на него накинулся диабет, он резко похудел, даже отощал, стал больше задумчив и молчалив, но ничего не говорил худого о судьбе, только как-то тихо сказал нам:

— А я скоро умру.

Мы стали его фальшиво утешать, на что он только махнул сигаретой.

Умер он внезапно, в Струнино, в доме родителей, впал в кому и скорая уже ничего сделать не смогла. Да вроде и приехала не скоро и инсулин сразу не вколола – разве в этих делах разберешься? Я узнал о его смерти в Крыму и очень переживал, я любил Колю, а он  всегда относился ко мне очень участливо и с пониманием. Царствие ему Небесное.

В конце месяца и я вернулся в Москву и тут же попал в неожиданные объятия стародавней подруги тещи (бабушки Инны), которая вообще жила во Владивостоке, но ради пластической операции на своей залихватской роже приехала в столицу. И на правах именно старой подруги бабушки жить она устроилась у нас на Грановского, что было, конечно, неудобно – мало у меня народа укладывалось после гулянок – но уверяла, что всего на несколько дней, потом ляжет в клинику. Да после клиники поживет у меня дней пять. «Всего и делов то», как говорил герой известного фильма («Осенний марафон»). Вообще, на мой взгляд, старая подруга бабушки Инны была именно что старой и никакая операция ей уже ничем помочь не могла.  Притом, что она была довольно бойкой дамой, и видно было, что в жизни своей имела немало приятных минут. Которые и хотела продлить. Она даже рассказывала мне в подпитии (рюмочкой дама тоже не манкировала) про какого-то джентльмена,  которого ради она на эту смертную муку и идет.

На муку она и ушла вскоре, обещав вернуться через три дни с молодой, но страшной рожей, которую нельзя показывать людям с неделю, пока опухоль не сойдет. Тогда, дескать, она и уедет восвояси. Я проводил ее с Богом, да и забыл. И надо же такому горю случится, что аккурат на третий день мы с Володей Круминьшем сели посидеть за бутылочкой. Да и посидели. И ночью уже я положил его в первой комнате на диван, а сам лег на своем. А надо сказать, что пластической Владивостокской тете   я дал ключи от квартиры, типа, вдруг она придет, а меня нет, так чтоб сама открыла и вошла.

И вот мирно сплю я часов где-то в шесть утра, и вдруг меня подымает на кровати страшной силы и ужаса женский крик.  И только он достигает апогея, как к нему присоединяется еще более страшной силы и полный леденящей жути мужской вой. И эти два – крик и вой – заполняют собой всё пространство окрест и наполняют душу  смертной тоской и безысходностью.

Когда я пулей вылетел в первую комнату, увидал достойную картину – обезображенная тетка с красным опухшим лицом кикиморы болотной склонилась над бедным Круминьшем   и орет благим матом, а он приподнялся ей навстречу и тоже орет яко резанный. С трудом успокоив орущих, я понял причину утреннего кошмара.

Тетка решила из клиники слинять рано, пока народа на улицах нет, чтоб никого не пугать и приканала на Грань пораньше. Открыла ключом, который я ей дал, чтоб меня не будить и, зайдя, решила, что это я сплю на диване, благо Володя дрых лицом к стене. Наклонившись, она потормошила его, тот спросоня повернулся, и тетка от испуга заорала благим матом.

Свою версию мне дрожащим голосом поведал похмельный Круминьш:

— Понимаешь, сплю тихо, вдруг  кто-то за плечо трясет. Подумал, ты, повернулся… а тут такое…   Как от разрыва сердца не помер, не знаю! Жуть!

Правды ради, надо сказать, что личико у тети было, что называется, чертям на зависть. Но дня через три опухоль и правда спала, тетя стала моложавой, но на мой вкус какой-то резиновой, да в таком виде и уехала.

Напомню, это было время лютых демонстраций и у нас под носом, на Манежной площади чуть не каждый день собирались сто с лишним тысячные толпы шибко сознательных граждан и всё слушали взахлеб Каспарова, Собчак (папашу), Чубайса, еще не испорченного приватизацией, Немцова с Хакамадой, молодого и вихрастого Явлинского – короче, рубить правду матку было кому, а внимать ей – тем более. В такие дни я сидел дома безвылазно, толпа всегда мне претила, каков бы ни был повод ее гражданского столпотворения.   

А тут вернулись из Крыма и Людмила со Славкой и Дашкой, о которой и пришло время рассказать подробнее.

 

 

2. Дашка

У нас с женой была довольно насыщенная интимная жизнь, но зачатие Дашки я помню отчетливо. Когда, как, в какой позе и все прочие неприличные подробности в сознании как сегодня и я точно знаю, что это именно тот случай, когда Дашка состоялась как личность. Почему – не спрашивайте, знаю и всё.

В процессе вынашивания Дашки она был вообще-то Федя, и я часто общался с Людкиным пузом именно как с Федей. В те времена УЗИ были еще не столь хороши как нынче, да и Дашка лежала как-то так, что особо понять, кто она по полу, было никак невозможно. Поэтому Федькой Дашка была до того момента, пока не вылезла на свет Божий. Но до этого Маня (в смысле Люда) еще поимела токсикоз и даже отправилась в больницу, поскольку ничего не могла есть без того, чтоб не вывалить искомое обратно.  Оттого я, напуганный, что она вдруг начнет рожать на моих изумленных глазах, от греха своего же страха отправил ее на сохранение в роддом, где, по такому случаю, купил и главврачиху и еще другую врачиху, и  еще кого следовало в таких случаях. Очень мне в этом помог Андрюша Фесюн,  который по своей работе с японцами имел доступ в «Березку», где и добывал дорогущие и очень красивые наборы конфет и прочего дефицита, необходимого для блатного родоустройства.  Это притом, что тогда в магазинах не то, что дорогих, а вообще никаких конфет не было – новая жизнь вступала в свои права. Потом Фесюн же покупал нам Памперсы, которых когда в стране еще практически не было, а у Дашки было. В количестве небольшом, так что надевали мы ей их только на гулянья, да на ночной сон, но говорят, их и нынче часто совать детям в попу не рекомендуют.

В момент Дашкиного появления я был на работе (ВЦИОМ тогда располагался еще в ЦДТ на Ленинском) и тут мне позвонили из роддома и сообщили – тоже следствие прикорма персонала – что она родилась.  О чем я с восторгом сообщил окружающим и был ими долго горячо поздравляем, начиная с самой Татьяны Ивановны Заславской и кончая Толей Духаниным, с которым мы тогда во ВЦИОМе же и познакомились и подружились. О чем речь впереди. Кстати, забирать Люду с Дашкой (Дашка как-то сразу стала Дашкой, без особых сомнений) я тоже поехал с работы, наш завхоз Борис Леденев выделил мне машину, поручиков Парфенова с Ларкиным я забрал сам (они тогда оба уже работали в нашем отделе,  Володя в моем отделе организации, а Ларкин – в группе выборки, что было ему ближе) и мы помчались на Красную Пресню, благо и пробок еще не было, а Пресня пока еще была Красной.  Когда вышла Люда со свертком и передала его мне, я был поражен малыми размерами и бессмысленностью выражения торчащего личика Дарьи Михайловны.  Но тут я что-то сказал и ее глаза вдруг стали осмысленными и она довольно внимательно стала на меня пялиться.  Я понял, что она узнала мой голос, даром, что я столько месяцев общался с животом, а значит, и с ее ухом. Так был установлен первый контакт. Второго пришлось ждать довольно долго, потому что никак более она мне свое внимание не выражала, а регулярное строение рожиц я за контакт не считал.

Зато я  во всей полноте вкусил сомнительную радость утренних походов за детским молочком на детскую же кухню. К осени Люде уже понадобился прикорм и обеспечение этого прикорма легло на меня. Это надо было встать в полседьмого утра, сесть на 12 или 20 троллейбус, доехать на нем до следующей после Пушкинской остановки и там во дворах на Горького была детская кухня и перед ней большая очередь почти исключительно из пап. Которые терпеливо мерзли перед дверью, и в дождь и в зимний мороз, а за дверью давали по два пакетика 0.2 какого-то специального  детского молока, пакетик 0.2 кефира и вроде еще чего-то тоже в количестве микронном.  Закономерно возникало желание брать этого всего хотя бы на два дня, что, конечно, запрещалось какими-то идиотскими правилами.  Которые я и отменил для себя лично, купив тетку выдавальщицу конфетами и после этого ходил уже через два дня на третий, что было хоть немного, но полегче.

Тут обязательно надо сказать хорошие слова об одном человеке, который (которая) стала для Дашки словно второй мамой в  первые годы ее жизни. Началось с того, что Людмила лежала в палате с роженицей средних лет (а точнее 39-ти), которая рожала уже пятого ребенка. Звали ее Тийу (историческое для нас имя) и была она чистокровной эстонкой, замужем за русским и живущая с мужем и детьми в Москве – сразу два подвига – эстонка, да за русским да в России. При даже первом взгляде она оказывалась женщиной душевной, доброй и отзывчивой, будучи внешностью самой прибалтийской – полноватая, белокурая и голубоглазая. При ближайшем рассмотрении в ней оказывался еще и стальной нравственный стержень, ведущий ее по жизни и много мужества, которое ей всё вскоре и понадобилось. Потому что ребенок её умер при родах, и Тийу всю свою невостребованную материнскую любовь обратила, уж не знаю почему, на Дашу.

 Она взяла над нами нежную опеку и начала с того, что все вещи, приготовленные запасливой Тийу для ребенка, были переданы нам. Тийу часто приходила и давала Людмиле много дельных советов, да и сама постоянно помогала и делал это без напряжения, а наоборот – легко и просто. Через год, когда Дашка стала более самостоятельной, я работал, а Любе приспичило заняться своими рисовальными делами – а это требовало ее присутствия в мастерской – Тийу сама вызвалась сидеть днем с Дашкой и я утром отвозил Михайловну на Большую Грузинскую, где жила Тийу с семьей, а вечером я же или Люда забирали ее обратно. Тийу Дашку искренно любила, та это чувствовала и обожала находиться у тети Тийу. Где, между прочим, было еще своих детей четверо – два мальчика и две девочки, размерами лет от 5-ти до 12-ти. Тийу очень много для нас делала, но вскоре семья ее распалась и она с детьми уехала в Эстонию, где живет и ныне, а я по гроб жизни буду благодарен этой прекрасной женщине за всё, дай Бог ей здоровья и многая лета.     

В два месяца от роду Дашку понесли крестить в нашу Церковь Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, что на Успенском Вражке – тогда это была улица Неждановой, так как в одном из домов, почти возле храма актриса когда-то и жила.  Крестил Дашку отец Владимир, который крестил и Люду и венчал нас с ней, а крестным отцом Дашки был Андрюша Фесюн, который во все продолжение крестин стоически держал ее на руках и после мне признался, что всё время думал: «Ну, сейчас заорет. Вот сейчас уже точно заорет. Вот прямо сейчас!» Но Дашка все два с лишним часа крестин – она там была не одна крещаемая —  не издала ни звука и мирно спала на руках Андрея и только в момент миропомазания открыла глаза, улыбнулась и заснула снова, хотя давно уже пропустила время кормления и по идее должна была орать во все горло. За что я Дашку сразу зауважал.

К Дашке всё это время я вообще относился с уважением, терпеливо, но как-то без любви – лежит и лежит. Вроде особо не орет и то спасибо. Внутри я уже считал себя папашей ущербным и неспособным к  родительским чувствам и не очень скорбел по этому поводу, считая, что в жизни всяко бывает. Но тут в Дашкины  полгода я как-то склонился над ее кроваткой. Она просто валялась без дела и глазела в пространство. А я просто наклонился над ней от своего нечего делать.

И тут! Она вдруг вся расплылась в какой-то счастливой улыбке и стала смотреть на меня с такой невероятной и невозможной любовью, что я обомлел.  До меня вдруг дошло, что меня очень сильно и горячо любят и мне только что дали это понять со всей возможной силой. Сердце моё тут же растаяло и навеки стало принадлежать моей ненаглядной Дарье ибн Михайловне.

Это, впрочем, не означает, что я перешел на сюси-пуси.  Нет, эта форма общения мне всегда претила, и я общался со своими детьми спокойно, без родительского жеманства, полагая, что человек он всегда человек  и нечего особо рассусоливаться по поводу его возраста.  Что, к примеру, делала Лена Сидорова (она же Новичкова, соседка Андрюши Фесюна и наша общая подружка). Говорю это не в заслугу себе, а просто ради правды и для понимания. Но вот кто сюсюкался с Дашкой, так это Дуся. Своих детей у нее не было и, видно, ей очень не хватало общения с младенцами. Сначала Люда не хотела пускать Дусю к Дашке, говоря, что, мол, укусит, зажует и вообще нехорошо и нечисто. Но тут я проявил твердость, Дуся была допущена к распеленатой Дашке, которая тут же была облизана с ног до головы. До крайне мокрого состояния.  И стоило потом только пустить Дусю в пределы досягаемости Дашки, как та тут же становилась вылизанной до крайней степени. Чему Дашка только радовалась, я и Славка тоже,  и только Люда говорила «фу», но ее никто не слушал. Хотя со стороны картина, думаю, была сильная: лежит полугодовалая голая девочка, над ней стоит громадный черный дог ростом в холке за 90 см., с гигантской страшной мордой, и старательно эту голую кроху вылизывает.  Морда у дога блаженная, а ребеночек ухмыляется и дергается – щекотно.

Мы с Людой и Дашкой на Горького

 

 

Около года, когда Дашка начала помалу ходить, у них с Дусей завязался новый стиль общения – Дашка перекидывалась через Дусину спину и так висела на ней, а Дуся терпеливо ходила с Дашкой на спине, катая ее по комнатам и коридорам, благо и того и другого в громадной квартире на Грани было в избытке.

При всем том я работал во ВЦИОМе, куда перетащил и Парфенова и Ларкина и вот с поручиком Парфеновым, как с человеком энергичным и даже неугомонным, мы задумали прибавочный бизнес (от участия в котором Виктор Ларкин отказался, заявив, что ему хватает и без того немалой, где-то за 200  руб. зарплаты). Бизнес заключался в заточке частным гражданам их личных домашних кухонных ножей, ножниц, кусачек и ножей от мясорубок, да по государственным расценкам, как-то 20 коп., заточка одного ножа,  50 коп., кусачки и ножницы, и 30 коп.  – нож от мясорубки (такой с четырьмя лезвиями, он прижимается  к решетке, через которую пропускается мясо и режет его). Третьим у нас стал Саша Воронко, который уже начал этим промышлять и даже брал у Андрюши Шилякина, друга Миши Цванга, точильный аппарат на время. Но для своего бизнеса и аппарат нужен свой. Здесь рукастый и головастый поручик был незаменим и что-то за неделю он сварганил роскошный точильный агрегат на электромоторе в 20 тыс. оборотов (!!!), с двумя точильными кругами разной плотности и с одним шлифовальным, для придания, так сказать, «наружного блеска» изделию. Для удобства работы аппарат стоят на четырех ногах, и вид имел серьезный. Когда мы попробовали точить свои ножи, оказалось, что на одну процедуру уходит секунд пять — семь, вместе со шлифовкой. Работать на аппарате можно было вдвоем, если не соблюдать технику безопасности, что мы и делали. Искры сыпались на стоящего напротив, но к этому привыкалось.  Попутно мы выяснили, что большие обороты имеют свои минусы, а именно, что можно «передержать», к примеру, кусачки на круге, и тогда они в усмерть «запарывались» и сделать с ними уже ничего нельзя было, а токмо выкинуть. Раза три мы их убивали таким манером и тогда позорно бежали с места боя, пока хозяева не обнаружат порчу. И потом уже в окрестностях порченого дома не  появлялись, благо мест в центре, где мы промышляли, было довольно, а тупых ножей – в каждой квартире навалом. Время, когда во дворах ходили старые точильщики, давно прошло, а новые точильные времена еще не наступили.

 

Мало того, нас как-то благословил сам Ельцин. Ну, не сам, но его благоверная. В ходе работы мы пахали на Кутузовском проспекте и, попав в один дом, были предупреждены консьержками, что тут надо вешать предварительные объявления – дом де непростой.  Непростой и ладно, объявы мы развесили, а спустя день явились и сами и начали свои точильные дела. Народ в доме и впрямь был крутой – ножи нам выносили наборами, так что на одном этаже мы брали почти полную норму за вечер.  Но вот, позвонив в очередную квартиру, мы вдруг увидели перед собой Наину Иосифовну собственной персоной – Ельцины тогда были уже узнаваемы, по телеку мелькали постоянно. Жена нового национального лидера внимательно оглядела нас и спросила:

— Это вот объявление внизу висит?

— Да – сказали мы.

— Это вот Индивидуальная трудовая деятельность? – снова спросила Наина Иосифовна

  Да – сказали мы.

  Как это хорошо, как это правильно и своевременно – она  как-то искренно обрадовалась и ринулась в глубину квартиры, откуда и вытащила нам хренову кучу ножей, ножниц, всё отменного качества шведской стали и самозаточкой, которые и точить-то не надо, что я уже едва не ляпнул, но Сашка вовремя меня остановил:

— Молчи, дурак – процедил он – шлифовальным пройдемся, хуже не будет…

Меж тем хозяйка (у которой мы между делом выяснили, что Сам в больнице после инфаркта) не ограничилась своим хозяйством и пошла по соседям. Она обзвонила все квартиры на этаже  и везде говорила:

— Это ребята занимаются Индивидуальной трудовой деятельностью, это очень нужное для страны начинание, надо им помочь, выносите все ножи,  все ножницы, давайте, давайте…  поскорее…

Потом она понеслась на этаж выше и там тоже оторвала всех от домашних хлопот, так что благодаря  стараниям первой леди страны мы в тот вечер заработали рублей по пятьдесят-семьдесят вместо обычных  пятнадцати-двадцати на брата.  И ушли, вельми ей благодарные, пожелав здоровья Борису Николаевичу искренно и от души. Царствие ему Небесное.  

Еще я вспомнил, что какое-то время брал у Мишани Цванга перфоратор и сам занимался укрепкой, так, в свое удовольствие. И решив, что не растерял навыки, предложил ребятам  не токмо точить ножи, но и укреплять квартиры. Так, навскидку – а вдруг.  «Вдруг» удался и мы стали в прибавку к ножам попутно укреплять за вечер одну-две двери, что существенно подняло уровень нашего приработного дохода. И я горжусь, что порой, когда поручик с Саней зависал на какой-нибудь двери с производственной проблемой, мой дельный совет разрешал ситуацию быстро и продуктивно – школа Мишани Цванга давала себя знать, за что ему моя огромная признательность, впрочем, как и за всё прочее.

 Тут надобно сказать, что передвигались мы в нашем бизнесе не пешком. Во ВЦИОМе как раз всем желающим какой-то внове коммерческий банк давал какие-то долгосрочные кредиты, и поручик Парфенов решил на этот кредит купить себе колеса – хватило аккурат на «Запорожец» с ушами. На нем мы и совершали наши бизнес подвиги и без него, конечно, всё это было бы крайне затруднительно – один точильный агрегат весил дюже, а еще укрепные инструменты. Нет, Ласточка поручика решительно нас выручала и кормила. Да и сам поручик стал более сдержанный в плане кваса, пил уже больше дома и по выходным. В остальные дни труба звала, и квасить не велела.  В то время у него уже и жена появились и дети, так что степенение стало зримой частью неуемной поручиковой натуры. Поручик тогда переехал в однокомнатную квартиру на Большую Черемушкинскую, что ему с женой и двумя детьми было мало, но какую дали. При переезде с Ларкиным (с кем же еще) произошел эпизод. Мы уже всё расставили и сидели квасили по случаю новоселья. Щедрый поручик разлил во множество стаканов ядреный деревенский самогон и только в один – воды для запива. Стаканом тут же завладел я и употребил по назначению – самогон был дюже зубаст и имел что-то около 60 оборотов. Тут я увидел, что Виктор саданул те же 150 и тут же схватил еще один стакан и показывает его зачем-то мне. Я решил (а тост был уже не первый), что Виктор выпил и тут же вздумал повторить и помню, еще подумал: «Ну, крутой однако парень!». В знак того, что мысленно я с ним, я кивнул, и Виктор от души засадил стакан в пасть. Через секунду его скрючило в усмерть, просто в полную трехамудь, ни сказать, ни выразить словами ничего Викторилло не мог, из сощуренных щелок текли слезы и только рукой он всё пытался что-то схватить. Сообразив, я сунул ему стакан с водой, запив, наконец,  и, отдышавшись, бедный страдалец, нежданно для себя принявший на грудь триста грамм в два приёма, стал горестно пенять мне:

— Мимика, ну ты же что?…Ну я же спрашивал, «это вода»?, что ж ты кивал?…

Я как-то отбрехивался, но неубедительно, и мгновенно захмелевший Виктор быстро выпал из общего пьяного общения.

Кстати, в этой квартире у Парфенова вскоре родились двойняшки – брат и сестра, и единственное место, где он мог уединиться ночью с книгой (конечно философской) был совмещенный сортир. В котором он и сидел часами, читая мудрецов прошлого и  размышляя о смысле жизни.

 

А мы через некоторое время заработали достаточно для небольшого безобразия, которое и решили совершить в Эстонии, благо тогда она еще была в составе Совка (чуть не последний год), и ездить в нее пока можно было свободно.  Вот мы и поехали, на три дня, с  вечера четверга на поезде до Таллина и до вечера воскресенья обратно в Москву.  Эстония всегда была задворком  Европы, а в Совке вроде как её домашним вариантом, но особенно это проявилось перед самой его (Совка)  кончиной, так что попали мы вовремя.  На улицах Таллина уже неохотно  говорили по-русски, а коли что говорили, так всё что-то для русских неласковое. И чем дальше, тем неласковей.

Жилье я как эстонский старожил взял на себя и надыбал пустую 3-х комнатную квартиру каких-то знакомых Майи, где было велено вести себя тихо, пристойно и не гадить по углам. Квартира располагалась в начале района Мустамяе, от вокзала на такси минут семь. Но туда мы попали только ночью, а с вокзала пошли сразу в город, который для поручика и Сани, был, конечно, в диковинку – таких средневековых готических городов они в жизни своей не видали.

Поднимаясь на Вышгород, поручик увидел примету нового времени – сувенирную фигурку СПИД – мужик на бабе, в виде магнитика на холодильник. Он купил эту фигню, присовокупив, что жена дала ему с собой четыреста рублей и большой список на пальто, сапоги и прочее бабье тряпье и что ему непременно всё это надо приобресть.  Забегая вперед, скажу, что нашлепка СПИД на холодильник оказалась единственным утешением,  которое поручик привез жене из Таллина. Но это итог.

А старт начался с пивного бара, где нам дали уже какого-то европейского пивка, потом мы продолжили на Вышгороде чем-то более крепким, и так далее и в таком ключе. Мои друзья на каждом шагу издавали ахи и охи, всё им было в новинку и диковинку и всё вызывало неподдельное изумление, сначала не очень трезвое, а потом и очень не трезвое. Где-то часам к пяти дня мы набрели на ресторан Таллин (в старом городе, недалеко от Вышгорода и башни Кик-ин-де-Кек) и узнали, что вечером, переходящим в ночь там сегодня  будет большая программа варьете и стриптиза. При слове «стриптиз» поручик  сделал стойку и сообщил, что мы как хотим, а он это должен видеть и без стриптиза он отсюда не уедет. Чего бы это ему не стоило.  Напомню, что на дворе была еще Советская власть, и стриптиза в Москве тогда и в помине не было, окромя какого-нибудь негласного. А в тлетворной Эстонии уже было, как полагается, с молодыми голыми девахами, для потехи честной публики. Сразу же мы выяснили, что билетов на варьете нет на два месяца вперед, но тут седой с густыми бакенбардами русский старик швейцар в синем мундире с золотыми галунами объявил нам, что за три червонца, по одному с носа, но сделает нам сегодня столик у самой эстрады. Для чего нам надо подойти к кабаку к 23-м часам, что мы и сделали, будучи уже в изрядном, сами понимаете, в чём.  Червонцы были помимо билета на саму программу, что тоже стоило немало. Зато нас провели и посадили и даже дали что-то спиртное за цену билетов и показали варьете силами 8-х раздевущих девиц и вместе и поочередно.

Стриптиз этот, к слову сказать, совсем меня не вдохновил. Порнухи я к тому времени уже повидал, голых девок, само собой, навалом, некоторые даже и плясали. Ну да, первые минуты необычно, что на людях, а потом с этим быстро свыкаешься. Но поручик с Саней хватили водяры, и совсем вдохновились и как два банных листа прилипли к нашей халдейше, на которой тоже, кстати, мало что было, и принялись назначать ей свидание у Ратуши завтра в двенадцать дня. Деваха вяло соглашалась, а я всё это вяло слушал, понимая, что она просто отбрехивается от пьяных дурней, что делает каждый  вечер.

Действо кончилось около трех ночи, в четыре мы уже спали, но каково было мое изумление, когда оба похмельных другана продрали зенки в десять утра и засобирались на свиданку.  Тщетно я убеждал их в нелепости предприятия.

— Я заглянул ей в глаза – заявил поручик – и увидел в них чувство. Она придет.

На мое замечание, что вчера он увидел бы это чувство и в зенках крокодила, поручик не реагировал. Но поручик ладно, я особо и не рассчитывал на его разум, но Саня. Его-то куда несло?  Оба дон Жуана испарились, а я снова заснул. Они вернулись после двух, уже поправленные и веселые, с некоторой, впрочем, долей обиды на судьбу индейку. Я не решился делать им замечания, у каждого из нас свои закидоны. Попутно выяснилось, что похмелившиеся джигиты познакомились еще с какими-то малолетками, и те дали им адрес в каком-то новом районе, в который даже я не знал, как туда добираться. Оба уверяли, что тут всё чисто, и мы повлеклись к новым девкам. По адресу, который они дали, таких не числилось, и вконец расстроенные Ромео припали к стакану. Вместе со мной и кончилось это опять за полночь и снова вышло довольно затратно – квасили всё в кабаках и недешевых. Насколько,  что утром мы выяснили, что деньги мы пропили практически все. Т.е. билеты обратные у нас есть, а больше ничего и нет. Обращаться к своим таллинцам мне совесть не позволяла, и я сказал дрожащим алкашам, что сегодня день не просто трезвости,  а еще и полной, хотя и вынужденной  диеты. Ничего, зато домой приедем трезвые и бодрые. Проведя здесь последний  день вялыми и с будуна.

Что мы и стали исполнять без энтузиазма, как и всё, что делается по обязаловке.  Проходя по Старому городу, мы облизывались на кафешки, на которые у нас денег было нема, как вдруг Саня шмыгнул куда-то в сторону и воротился с четвертным. В толпе он углядел своего начальника, который Бог весть какими судьбами тоже оказался в Таллине и вошел в печальное положение своего подчиненного.  Мы хватили харча с похмелом и в Москву воротились уже сытые и довольные, хотя и каждый с последним пятаком на метро и с воспоминаниями о  ярко и неправедно проведенных выходных.

В частности, с воспоминаниями о магазинах с едой, которой тогда в Москве не было. То есть абсолютно. На прилавках лежали целлофановые пакеты, а в руки одному покупателю давали (если вдруг в магазин закидывали) в месяц 200 грамм масла, 200 грамм сыра, примерно столько же колбасы и прочего. Это по норме и по карточке, а без карточки и этого не давали. Но ежели у кого есть дети, то норму удваивали. У меня детей было двое, стало быть,  норму я получал в ЖЭКе тройную – тогда продовольственные корточки выдавали в ЖЭКах, и то только тем жильцам, которые исправно платили за квартиру. Вы спросите – а что делать тем, у кого детей нет? Ведь 200 грамм масла на месяц явно не впроворот. Да еще и с боем, в длиннющей очереди. Если вообще есть.

А для этого были тогда в Москве другие очереди – из бабок и теток, которые стояли вдоль, к примеру, проспекта Маркса, аж до самого Детского Мира, предлагая всё что угодно с рук – сыр, колбасу, масло сливочное и постное, фрукты, овощи, молоко и сметану, водку, вино, коньяк, джинсы, свитеры, пальто, ботинки – короче, всё.  Это были те первые мешочники новой страны, которые потом наводнили ее товарами из Индии, Китая и прочих неведомых прежде стран. Конечно, и цены у теток были коммерческие, кусачие. Ну, так и времена были кусачие, лихие.  Кто застал. Как поражался как-то один социолог ВЦИОМ, «в трех местах сигареты покупал и в каждом следующем дороже».  Зато были и нежданные удачи, к примеру, кредит, который нам выдали во ВЦИОМе, и которого поручику еще год назад хватило на «Запорожец», теперь составлял примерно двух месячную его же зарплату и не потому, что зарплата так поднялась, а оттого, что подешевели деньги. Из бедного банка звонили и умоляли вернуть кредит, но люди не торопились и дождались, пока кредит сократился до уровня аванса. О, времена, о нравы. Были. И остались, впрочем.

 

 

3.        Белый Дом – 1993

Если 1991 год я встретил в Крыму и тем оказался вне истории, то в 1993-м был на самом ее острие – на Грановского, да еще и под шафе.  Квасили мы с Фаридом, мужем нашей соседки Вали, которая жила напротив, в подъезде с улицы на 2-м этаже.  Фарид был казанским татарином, женатым на нашей соседке Вале,  у Фарида я был крестным и крестился он с именем Сергей – к тому дню он был уже Сергеем, а пил еще будучи Фаридом как Сергей (т.е. величать его привыкли все Фаридом).  Пили мы, значит, с ним, да с нашим квартирным соседом Серым, а события уже нагнетались и что-то гнетущее в воздухе висело.  Был уже явный вечер, когда по теле ящику  начались какие-то обращения известных актеров (типа Ахеджаковой) и всех сознательных граждан позвали на защиту Моссовета, если не ошибаюсь. А сознательнее нас найти тогда в Москве было тяжко – всё-таки в каждом было уже по пол литра на рыло. Точнее, сознательнее нас с Фаридом, потому что Серый сказал, что ему пора баиньки, а мы, как вдохновенные граждане – смело повлеклись в ночь. И довлеклись до самого Моссовета, где застали порядочную толпу, и еще неверный строй в две шеренги, из которого мне вдруг замахал рукой Миша Цванг – строй оказался «1-м офицерским батальоном защиты Моссовета», Бог весть, от кого. Мишаня усиленно звал нас с Фаридом в колонну и на мои слова, что я не офицер, махал рукой, что это, мол, неважно, история простит.

Мы влились в нестройные ряды и стали напряженно стоять, ожидая невесть, какого действа. Через полчаса какой-то бойкий молодой человек повел нас, то есть колонну вниз, по Столешникову пер., где мы снова встали батальонной гурьбой и нам торжественно объявили, что сейчас мы пойдем брать штурмом Дзержинский райком партии (КПСС,  тогда другой не было). Мы все послушно стояли еще полчаса, хотя мой политический пыл уже давно стал испаряться. Время было к часу ночи. Через полчаса нам сообщили, что в Дзержинском райкоме сидит одна старуха вахтерша и что ее брать штурмом не надо, и что мы лучше пойдем штурмовать Краснопресненский райком, благо он тут в получасе ходьбы. На что  я сказал, что с меня хватит и что я пошел домой. Уставшие Мишаня и Фарид не возражали, и мы  ушли в ночь, оставив офицерский батальон в предвкушении ночных подвигов.

Обратно мы возвращались по ул. Огарева (ныне Газетный пер.) и тут имели случай понять, что всё происходившее не было совсем уж отданным на волю стихии. Только мы прошли во тьме шагов двадцать (фонари, кстати, не горели), как нас окружили как из под земли появившиеся «люди в черном», и решительно потребовали документы. Я, понимая, что люди не шутят, тут же вынул паспорт, присовокупив, что я тут живу на улице Грановского – моя всегдашняя отмазка.  Краем глаза  я увидел, что один из «в черном» как-то странно смотрит на Фарида и вдруг понял, что вместо паспорта тот в сильнейшем волнении вытащил иконку св. Серафима Саровского, которую ему дала для сохранения души и тела жена Валентина и сует ее в нос гебистам (ибо это были они, кто ж еще),  прибавляя:

— Вот моя прописка, вот она, всем видно?!

Вид у особиста  был ошарашенный, он явно решил, что наткнулся на религиозных фанатиков и, видимо, не был инструктирован, как себя вести в этом случае. Я поспешил успокоить его бедную голову и заодно обратил внимание Фарида, что он сует служивым людям икону вместо паспорта. Нас пропустили до хаты и посоветовали этой ночью особо не шляться, во избежание неприятностей.

На Грани Фарид с женой пошли домой отдыхать, Миша завалился спать у меня во второй комнате, а мне что-то не спалось, и мы с Серым, которого тоже внезапно обуял бес активности, вдруг придумали готовить кофе в термосах и развозить его по баррикадам, о наличии которых в Центре города уже сообщал ящик. Кофием мы намеревались согревать замерших защитников демократии. Сказано – сделано. Людмила и Танька наварили кофе, и наделали бутеров.

Мы загрузили шесть термосов в Серову Волгу и подъехали к первой баррикаде, которую обнаружили в Собиновском переулке. Баррикада состояла из железных прутьев, каких-то ведер, всякого хлама и примерно двадцати мрачноватых мужиков с той стороны. Баррикаднеров, кстати, пришлось еще долго уламывать на кофе, они всё сомневались, не враги ли мы свободы и всего хорошего. На что я говорил, что если посмотреть получше на мою бороду и длинные власы, то всем станет ясно, что мы только что за свободу и ни за что иное. Всем известно еще со средних веков, что длинные волосы это символ свободы и есть. А Самсону власы резали, как известно, в знак его порабощения. Мы даже сами выпили по кашке кофе в знак его пригодности для согрева и бодрости (чтоб нас не заподозрили в подвигах русских баб времен 1812 года) после чего все термосы быстро разошлись и мы поехали за новой порцией. Так мы напоили три баррикады, и четвертая очередь термосов пришлась уже на баррикаду у ТАСС. Туда мы подъехали где-то в начале 7-го утра. Было голубейшее небо. От толпы отделился мужик с автоматом – что было внове, до этого как-то всё больше безоружные встречались. Серый, почуяв неладное, тормознул ветрах в двадцати от мужика, в самом начале ул. Станиславского.

И вовремя.  Потому что мужик, вдруг передернув затвор, посоветовал нам «рвать когти», пока он нас не порешил, «дерьмократов поганых», верно угадав наши политические убеждения.
Баррикада оказалась другой спорящей стороны.

— А ну их в пень – решительно сказал Серый, быстро развернулся и в этот момент со стороны Нового Арбата в свежем утреннем воздухе раздался звучный треск автоматных очередей. Начался бой в районе Белого дома.  Надо сказать, что сочетание вот этого пронзительного голубого неба, ранней прохлады и какого-то утреннего и внутреннего умиротворения, но тут же и мужика с автоматом и очень звучных и резких очередей реальных выстрелов, которые могут кого-то вот прямо сейчас убить – это сочетание казалось  неестественным и нереальным. Мы с Серым на полном газу по пустой Герцена  неслись обратно на Грановского и  в ушах всё грохотали непрерывные  очереди.  Так начиналась Новая эпоха.

Дома мы все прильнули к ящику, в котором уже показывали и толпы народа и Белый Дом и были отчетливо видны трассирующие очереди с крыши гостиницы «Украина» на верхние этажи Белого Дома и обратно. Еще трассы шли от кабака «Арбат», с другой стороны Калининского, но реже. Кто в кого палил, зачем, с каким эффектом — это всё было совершенно непонятно и тогда, а мне лично и поныне. Знаю только, что поубивало и зацепило случайных жильцов в доме слева от Белого, но это точно шальные пули.

Ощущение кино не проходило, но периодически диктор по ТВ выдавал некие подробности, придававшие всему происходящему  оттенок очевидности и оттого еще большей нереальности. К примеру – что составы метро от станции Калининская (ныне Александровский Сад) ходят только до станции Студенческая. Последнее подвигло меня на новую инициативу – на Студенческой тогда жил Виктор Ларкин, и к тому же это был самый удобный плацдарм, чтобы добраться до Киевского вокзала и оттуда — до театра военных действий.

Я разбудил Мишаню, и мы повлеклись навстречу новой эре и успели буквально на один из последних поездов, потому что потом составы стали ходить только до Смоленской, – машинисты боялись случайной пули, если не с «Украины», так с Белого Дома. Или с Арбата. А то и еще откуда, мало ли у судьбы «индеек»?

  А мы доехали до Студенческой и разбудили Виктора, выпили у него чая и, несмотря на предостережения его жены Оли, пошли смотреть, как новая жизнь отвоевывает себе место под солнцем.  А воевала она как-то странно –  бои шли сами по себе, а жизнь – сама по себе. По Кутузовскому проспекту ходили автобусы и троллейбусы, ездили машины, работали киоски, в которых тогда можно было купить пива и портвейшка и закуски разной немудрой и тут же за столик сесть и накатить, что мы с Мишаней и Виктором и стали делать. Под трассирующими очередями от «Украины» до Белого Дома и обратно. Народ стоял у парапетов Москва реки с двух берегов и вел себя довольно вяло, учитывая непрерывные автоматные очереди над головами. Правда, периодически кто-то куда-то нервно пробегал в камуфляже. Пробежит, крикнет нам что-то неодобрительное, типа: «расселись тут, цирк себе нашли!» и опять всё окрест не осуждающе. Хотя не тихо и немирно.

Мы даже зашли к Фесюну в японское ТВ TBS, благо их офис был тут же, в двух шагах. Андрюша дремал на диване, но японского народу там было навалом, и Андрей нам сообщил, что ходил ночью в Белый Дом, что там люди настроены серьезно и что добром всё это не кончится. Это мы, впрочем, предполагали и сами. Фесюн спросил, а как мы тут оказались, и мы ответили словами Саида из «Белого солнца пустыни»:

— Стреляли.

Фесюн, не спавши всю ночь,  задремал снова (пока позволяла ситуация), а мы опять вышли на  свежий воздух и тут народ стал говорить, что со стороны  области вроде идет колонна танков. Но за кого она, за них или за нас, никто не знал. Полагали лучшее. Через полчаса и впрямь, показались танки и несколько их штук взобрались на мост и направили дула на Белый Дом, ясно показывая, за кого они и что защитником этого Дома от них ждать.

Говорят, именно в это время Руцкой орал всем летчикам в прямой эфир «подымать в воздух боевые машины».  Он, значит, орал, а мы сидели за столиком  в скверике на правой стороне начала Кутузовского проспекта (от области), пили портвейн и только я, как самый   предусмотрительный,  мысленно выстраивал пути отхода, если вдруг траектории автоматных очередей перенесутся вниз, к простым людям. Чего, по счастью, не произошло. Зато танки стали изготавливаться за позицию стрельбы и тут народ понял, что сейчас что-то будет.

«Сейчас» а пришлось ждать долго, часа два, если не ошибаюсь. Видимо, всё это время шли какие-то неудачные, но упорные переговоры,  про то особые люди знают, а мы простые, не посвященные. Зато уж дождались, так дождались – передний танк пальнул от души, аж подпрыгнул вверх и в усмерть разнес верхние этажи Белого Дома. Ну, это все по телеку видели. Причем, сразу особых разрушений заметно не было, но огонь быстро густел, дым чернел, шел вверх и раздавался вширь и скоро уже получилась вполне внушительная картинка, которую все и ассоциируют сегодня с обстрелом Белого Дома.

А надо сказать, что к тому времени киоск, у которого мы коротали время, закрылся, видно, от греха подальше, мы сами как-то уже вымотались и физически и душевно и решили, что дальше справятся без нас. Ларкин пошел к себе домой, мы на Грановского и остальные события видели уже как все – в телевизоре. Как выводили совершенно белых и омертвевших Хасбулатова, Зорькина, Руцкого, Бабурина, Алксниса и прочих, и сажали их в автобусы, сколько жертв, в основном случайных,  было в те часы и вообще насколько всё это было страшнее с той стороны – Баррикадной – чем с нашей, Кутузовской.

   Много позже мой сосед и друг Сергей (он же Фёдорыч), с которым меня познакомил Андрюша Фесюн еще на Грановского, показал мне фильм о переговорщике в Белом Доме с ельцинской стороны. Крутой, я вам скажу, был парень, и вёл себя достойно и мужественно. Хотя никаких гарантий сохранения жизни тогда не имел, а многие ее уже и лишились, кто от намеренной пули, а большинство – от случайной. Которыми во многом и делается наша отечественная история.

Надобно сказать еще и о переменах в жизни моих друзей.

Чернявский, который, кстати, как начал работать после окончания МГУ в МИФИ, так и работает там по сей 2012 год преподавателем,  получил 3-х комнатную квартиру в Ново-Переделкино и родил дочку. Добираться до его новой отдельной хаты надо было от метро Юго-Западная на автобусе аж до самой ядреной конечной и мне казалось, что  свирепее задырья быть не может. Тем более что дом его стоял на окраине микрорайона и имел с тыла вообще какой-то лес, что давало дополнительное ощущение конца света – в географическом смысле слова. Два момента радовали душу – теперь было много места где сидеть до упора – та же кухня в десять метров — и не мешать трезвенникам, в число которых входили его дети и жена, с нами практически не общавшаяся. Еще плюс был в том, что из окна можно было видеть, как автобус идет на конечную и там разворачивается на круге и успеть вылететь на остановку и вскочить на этот автобус, часто поспевающий к одному из последних поездов метро – а то и к последнему.

Но все эти новации не спасли брак поручика от крушения, интересы его с женой окончательно перестали совпадать, что понимал поручик, и чувствовала его супруга – разрыв стал неизбежен. Одновременно Бог дал Володе новую любовь и судьбу, которой стала его философская ученица, взрослая замужняя женщина, Татьяна, которая ради этой новой общей судьбы ушла от мужа и поселилась с поручиком и его старшим сыном Олегом – после развода сын остался с ним —  в однокомнатной квартире у метро Молодежная. Потом они переехали оттуда, а Татьяна родила ему сына Гришу, которого они по сей день благополучно растят – Грише в 2012 году уже 17 лет – и дай им Господь жить и дальше дружной совместной супружеской жизнью.

Поручик Парфенов, работая с нами во ВЦИОМе, вдруг начал всё чаще прикладываться и доприкладывался до того, что  уже вовсю квасил и на работе, невзирая на мои робкие попытки его урезонить. Но тут слово взяла решительная Лена Петренко и, после нескольких серьезных предупреждений, поручик всё же покинул ВЦИОМ. Вынужденно, но по «собственному желанию». Он тоже получил (или выбил сам, как торжественно объявлял миру) однокомнатную квартиру на Шверника, где поселился с молодой женой, которая родила ему двойню – сына и дочку.

Взамен ВЦИОМа он довольно быстро сошелся с правозащитником и другом всех зеков Валерой Абрамкиным († 2013), который создал какой-то Фонд помощи этим самым зекам. Что они там делали, я уразуметь не мог, но поручик уверял, что это дело великое и очень перспективное. Перспектива реализовалась тем, что Абрамкина в какой-то колонии его подопечные отколошматили чуть не до смерти, но это было позже, а пока поручик был полон радужных планов и от нас практически совсем отошел – дел было громадьё.

Но как-то вдруг с утра на Грановского раздался звонок и явно поручик сиплым невнятным гласом сообщил мне, что они с братом сидят на лестнице дома в Грездиковском переулке, что они шибко побиты и что я должен их выручать. А именно принести им бутылку водки на опохмелье и посадить на такси до дома, поскольку идти они сами не дойдут. Всё это, есессно, за мой счет. Кто бы сомневался.

Купив по дороге пузырь и нехитрую закусь, я отыскал дом «с привидениями» и, узрев джигитов, был поражен их внешним видом. Они были не просто побиты, а совершенно как-то измочалены и изжеваны и во все стороны, распухли и вообще не было понятно, где у них фас, к примеру, а где затылок. Вздутые багровые щели под бровями не ведаю, чем глядели на Божий мир, но к бутылке оба братца присосались споро. Хотя и стонали, что жжёт – рты тоже были порваны и запеклись неправедными ранами.

Пять раз я ловил им тачки и все отказывались везти за любые деньги, только глянув на седоков. Наконец, какой-то авосьный мужик, из тех, которым всё по хрену, посадил их и тем избавил меня от сомнительной радости созерцания всей этой красоты.

Через три недели поручик пришел в примерно прежний вид и сообщил мне, что ему нужна работа. Я тогда уже пахал с Виктором и Лешей Елизаровым на Ананова и предложил поручику позаполнять анкеты, всё хлеб. Я даже сходил с ним в кафе у Консерватории, обсудить условия этого хлеба, но тут же понял, что в последний раз. Только я на минуту вышел из кафе занять столик на улице, как поручик вылетел оттуда же от чьего-то яростного пинка. Следом выскочили два свирепых мужика и сказали мне, чтоб я забирал своего друга психа, что он драться лезет и если не угомонится, то имеет полный шанс огрести. Поручик рвался в бой, я – из боя и еле его угомонил.  Решительно, жизнь не могла смирить его геройский нрав и неугомонное чувство справедливости.

Какое-то время он работал с нами, потом опять исчез накрепко, а позже мы узнали, что он всё же огреб. И именно по полной. А конкретно – получил в дикой драке серьезную черепно-мозговую травму, приведшую к полной амнезии, которая сменилась частичной, т.е. жену, детей и самых близких он узнавал, а прочих – никак. Сестра Чернявского, которая жила рядом с поручиком, говорила, что он не помнит ни МГУ, ни друзей, часто сидит на лавочке у подъезда и глядит на прохожих, порой спрашивая у них «А вы меня не знаете? А я с вами не знаком?».  Не знаю, может быть, я не прав, что не могу заставить себя ехать и смотреть на Володю, который будет спрашивать у меня, кто я такой. В разговорах никого из нас он не поминает и, видимо, живет в другой реальности. Дай ему Господь прощения за грехи его и просветления сознания.

Виктор Ларкин тем временем родил сына Павлика, который при рождении сразу ясно показал, чей он сын, потому что размером был явно в папашу и выдающимся носом в него же. Недавно я видел Пашу, которому сейчас (в 2012 году) 18 лет, он очень приятный молодой человек, сложения спортивного и правильного, в отличие от сильно тощего и вытянутого отца, ростом Павел где-то под 1.90,  и с носом хоть и более обычного, но не намного. Вообще черты его лица лишены той резкости, которая отличала Виктора. Дай ему Господь интересной и содержательной судьбы.

В том же году после нескольких лет вынужденного лежания (перелом шейки бедра) умерла моя бабушка Лидия Зеноновна Тарусина. Последнее время она жила с папой и умерла тихо, без мучений. Вечером позвонил отец и сказал, что бабушка, видимо, умирает, потому что почти без сознания и «загребает руками» по одеялу – что почему-то часто делают умирающие.  Слава Богу, рядом оказался отец Нифонт и мы с ним поехали к отцу и батюшка поздно вечером соборовал и причастил бабу Лиду, а к утру ее уже не стало. Бабушка последние годы часто выражала желание быть похороненной в Эстонии, которую считала своей первой родиной. Мы с папой пошли в Эстонское посольство, где нам сказали, что все, родившиеся в Эстонии до 1939-го года автоматически считаются гражданами Эстонии. Бабушка родилась в Тарту в 1903-м году и такая справка у нас была. Нам тут же выдали разрешение на захоронение бабы Лиды в Эстонии и мы перевезли ее прах в Таллин, и сейчас она лежит на Лесном кладбище под Таллином, где у нее очень симпатичная могила. Она прожила 90 лет и всю жизнь жила для других. Царствие ей Небесное.

В то же время умер знаменитый режиссер Сергей Бондарчук (чей сын сейчас не обнаруживает талантов отца), отпевали его в храме Воскресения Словущего на Неждановой, а я как раз проходил мимо и поинтересовался, что это за народ стоит у церкви средь бела дня – Литургия уж давно закончилась. Мне назвали причину, и я тихонько зашел в храм, который был полон известного в искусстве люда, а в гробу лежал усопший, который поразил меня  осунувшимся белым лицом и заостренным носом с горбинкой, когда я помнил его нос совсем иной формы. Шло отпевание, я постоял, помолился, да и вышел – Царствие Небесное рабу Божьему  Сергею.

Тогда же в нашей семье случилась трагедия – погиб муж моей сестры Алисы Коля Ельшевский. Этот брак был по большой любви, а сам Коля – очень достойным парнем. Мы с ним сразу сошлись, что со мной вообще бывает крайне редко – не шибко сходибельный я субъект.  Но тут всё было просто и естественно. Коля был молод, примерно моего возраста, строен, красив, энергичен и деятелен и ко всему тому был актером Московского ТЮЗа, хотя и не на больших ролях. Но считал, что у него всё впереди и этого «впереди» ждал.

Я любил кваснуть, он это тоже умел, но знал и грань, поговорить нам всегда было о чем, а Лиса (Алиса) была только рада нашей дружбе, потому как меня почитала за любимого брата, а Колю – за любимого мужа.  Неудовлетворенный своей работой в театре, Коля взялся за режиссуру и я даже добыл денег для его постановки у Саши Ослона, который дал прилично, (на нынешние около миллиона рублей), добавив: «Я не знаю, зачем я это делаю, но почему-то хочется». Мы с Ослоном были и на одной репетиции, где было много танцев (участвовала и сестра Коли Лия, тоже актриса и просто красивая девушка) и еще было какое-то действо и мы ушли с ощущением, что что-то творится. От слова «творчество».

А еще Коля совершил настоящий подвиг, хотя и не совсем по своей воле. А именно в августе 1991-го, когда мы с Виктором в Симферополе квасили под «Лебединое озеро», Коля на своем Москвиче 2141 калымил по  вечерней Москве и был остановлен каким-то мужиком, который сел в машину и уже тогда достал ствол и очень убедительно попросил Колю ехать к Останкинскому теле Центру, где сейчас вот прямо идет бой и гибнут хорошие люди. Которых, буде они уже ранены и истекают кровью, надо срочно спасать.

Вид у мужика был серьезный, ствол выглядел солидно и бедный Коля, проклиная все революции мира, поехал к Останкино. Где и впрямь шел бой, пули летали туда-сюда и действительно уже кое-где на асфальте и газоне лежали какие-то граждане и некоторые притом стонали довольно болезненно.

Коля потом говорил мне, что его взяла острая жалость (он вообще был человеком добрым и отзывчивым) и он, понукаемый сзади мужиком, лег на асфальт и пополз спасать первого стонущего.  Которого и вытащил, раненого в живот, с поля явно не его боя и, положив на заднее сиденье, повез с тем же пистолетным мужиком в больницу. Сгрузив раненого в приемном отделении Склифа, спасатели вернулись обратно и операция продолжилась.

Я спрашивал Колю, что он чувствовал, когда полз под пулями.

— Неприятные ощущения – говорил он – думаешь, а ну как вот прям сейчас зацепит. Невесть, по какому поводу. Но и слышно, как впереди кто-то орет сильно, ему уж точно хреново… Нет, поганая ситуация. Никому не желаю.

Он вынес и отвез второго, потом третьего и четвертого, а на пятом мужик со стволом сказал «Этого вези сам один, я тебе поверил, ты наш человек». «Спасибо, друг, я не подведу» — ответил Коля, честно отвез пятого врачам и с самым большим в жизни облегчением поехал домой, где выпил тройную дозу для снятий напряжения. А потом повторил со мной. И вот что интересно – никакой гордости за содеянное я в его голосе и интонациях не услышал. Не тот был Коля человек, чтоб делать из себя героя. Хотя, на мой взгляд, если это не героизм, тогда что героизм?

Я еще сказал ему, что если уж в такой ситуации не подстрелили, значит, будешь жить долго. А спустя немного времени Коля погиб – разбился на том самом Москвиче, на котором спасал жизни людям – возвращался поздно вечером домой по пустой улице, оставалось проехать один поворот, кто-то выбежал на дорогу. Коля вывернул руль – он очень хорошо водил – спас жизнь выбежавшему и сам на скорости угодил  прямо в дерево. Я потом видел это дерево, ствол тонкий, видны царапины от удара кузова.

Тонкое железо Москвича прогнулось со стороны водителя до кресла пассажира справа, и шансов у Коли не было. Его в коме подобрала вызванная кем-то «Скорая» и она же обобрала Колю дочиста, включая деньги, документы и даже обручальное кольцо сняли с пальца. Три дня Алиса не знала, где он и что с ним и только благодаря связям Вали, мамы Алисы, в КГБ, его удалось найти в морге одной из больниц. А я не мог себе простить, что не успел покрестить его, что давно стояло у нас с Колей в ближних планах.

Летом следующего года, когда я был в Крыму, он пришел ко мне во сне и был непривычно серьезен. Пораженный, я спросил его:

— Коля, родной, как ты? Что ж ты так долго не приходил? Почему?

— Я не мог, очень занят был – ответил он.

— Ну как ты сейчас, что с тобой было? – всё допытывался я.

— Было не очень хорошо. Но сейчас меня перевели туда, где получше.

Внутренне холодея, я спросил:

— Где же ты был?

— Так ты еще не понял? – тихо сказал он – в аду.

И он медленно ушел, оставив меня наедине с моими мыслями.  

  

 

 

 

4.        ФОМ и Энди с Германией

Тут я снова воспользуюсь наработками Бори Докторова,  благо всё под рукой.

Мы немного потеряли счет времени, по-моему, мы подходим к  моменту начала независимой  деятельности  ФОМ. Так?

Да, верно. Тогда у нас во ВЦИОМе было ощущение величия и сопричастности… мы же думали, что сейчас мы делаем важнейшее дело. Как же мы в демократической стране можем без общественного мнения? Сейчас ведь все кинутся нас спрашивать – и мы всем всё расскажем! И вот с этим ощущением я лично прожил где-то год-два. Мы тогда переехали в особняк на Пушкинской улице (Большая Дмитровка), который делили с Всероссийским обществом трезвости. По утрам всходить по большой мраморной лестнице было приятно, но порой неуютно. Как-то Виктор шел по ней с похмелья и вдруг услыхал за стеной трубный глас «Не пить, пить нельзя, всем не пить!». Он обомлел и не знал, что и думать. А это общество проводило сеансы массового гипноза алкашей, что было тогда очень модно. Впрочем, сами сотрудники общества в предпраздничные дни вели себя как все смертные и ближе к вечеру, в такие дни от них доносился шум не хуже нашего, нетрезво социологического.

Главой общества был гномистого роста патлатый мужичек, который сослужил обществу трезвости плохую службу, взяв, да и померев, не дожив даже до пятидесяти. И как после такого примера не пить? Дурак не запьет.

А я зимой 1991 года даже поехал в Прибалтику, проводить исследования общественного мнения.  Именно в период обретения там независимости. Сначала я оказался в Вильнюсе и аккурат угодил «к раздаче» —  как раз в тот момент речь шла о признании новой Литвы, о чем радел Витаутас Ландсбергис, только что произошли события января, и прозвучала знаменитая и двусмысленная фраза самого Ландсбергиса, который пытался дозвониться до Горбачева: «Нам ответили, что разбудить его не удалось». Это в тот момент, когда в Вильнюс входили танки.

    Я, кстати, оказался в Доме Верховного совета как раз, тогда там ждали атаки танковой колонны и никогда не забуду неповторимой атмосферы той ночи.  В моем распоряжении была комната социологов, но усидеть я там не мог и всё вылезал на улицу. Где сновала куча народа, всё время подъезжали частные машины и водители открывали багажники, выгружая оттуда теплые вещи, какие-то охотничьи ружья, винтовки времен Первой и Второй Мировой, а главное – горячую еду. Целыми кастрюлями супы, тушеное мясо, термосы с кофе, бутерброды, и буквально впихивали всем желающим и просто проходящим мимо. Я всё думал, что мой русский будет тут неуместен, но никто на это даже внимания не обращал. Мне только настоятельно сунули противогаз, сказав, что «они» могут травить людей газом, да пытались всучить какого-то доисторического винтаря, типа трехлинейки, но от оружия я решительно отказался, сказав, что стрельбе не обучен и меня оставили с миром.

Напротив Дома Верховного совета была, вроде бы, библиотека Университета, на крыше которой, как мне сообщили, была растянута гигантская растяжка с красным крестом на белом фоне – общепризнанный знак военного госпиталя, который не подлежит бомбежке. Внутри и, правда, был развернут полевой госпиталь, который, слава Богу, не понадобился.

Ближе к утру всем на площади перед Верховным советом сообщили, что к Вильнюсу из «Северного городка» (места постоянной дислокации) идет колонна бронетехники и что надо ожидать штурма. Народ на площади как-то настороженно оживился. Ощущение праздничной тревожности быстро овладело всеми до высшей степени. Площадь с одной стороны ограничивалась парапетом и въездом в туннель, а перед туннелем шел проспект, видимый сверху далеко вдаль, от парапета. У этого парапета собралась солидная толпа народу, поскольку танки ждали именно оттуда.

Я тоже внедрился в общую толпу, и скоро вдали точно показалась колонна танков, вид которых вызвал нервическое оживление. При приближении колонны и внимательном ее рассмотрении оказалось, что люки на башнях открыты и оттуда по пояс высунувшись, сидят ребята в форме и шлемофонах и чему-то улыбаются. На всех танках были к тому же красные флажки, сами башни развернуты дулами назад, люки водителя тоже открыты, так что вид у этой колонны был совсем не угрожающий. Подъезжая к  тоннелю, многие ребята на башнях приветственно махали толпе наверху. Им никто не отвечал, на них смотрели сверху вниз настороженно, хотя и молча, без грубых выкриков.

Вся колонна на скорости ушла в тоннель и скрылась из глаз и тут стали раздаваться голоса, что эта бронетехника никого атаковать не будет, а просто уходит с места постоянной дислокации в сторону Шауляя на окончательный переезд в Россию. Тут и народ стал расходиться, довольный виденным и произошедшим. А равно и своим во всем этом судьбоносным участием. А я переехал в Ригу, где Люда Матаева, моя хорошая знакомая, она же социолог, рассказала мне и показала, что происходило у них и чего ждут от судьбы люди в Латвии.

В Эстонию я не поехал, там сидел Андрус Саар, большой профессионал, который совершенно не нуждался в моей помощи,  и, к тому же, в Таллине, как в Багдаде, «всё было спокойно», и делать там было нечего. Я вернулся в Москву с мнением народов Прибалтики о самоопределении. Тут же мне закрались в голову нехорошие подозрения, что не всё так просто. Почему-то наши данные никому особо нужны не были и никто – ни СМИ, ни лидеры страны — не кидаются к нам особо за советом. Мы писали какие-то отчеты в ВЦСПС, откуда не было ни слуху ни духу, газеты нас не печатали – им страшно, наши цифры боялись печатать. Отмазки были одни: это не будем, то не будем – тройная цензура…

Когда же создался ФОМ, а он создался как некая коммерческая структура при ВЦИОМе – структуре государственной, то внутренним чутьем я понял, что это уже точно начало разделения. И я написал тогда громадное тревожное письмо Заславской на десяти страницах о своих опасениях…  

Потом все случилось, как я написал.

Я считал, что разделение одного коллектива на две части, которые работают по совершенно разным основаниям, недопустимо, это приведет к расколу сначала психологическому, потом просто к социальному, творческому, а затем к расколу организационному. Это неизбежно должно произойти. Приводил какие-то примеры, говорил, что как же так можно, что кто-то будет работать здесь, другие там…  Все произошло абсолютно как… ну, конечно, не сразу, несколько позже.

Я говорил, что страшная, трагичная ошибка – создание Фонда. И пока не поздно, надо дело это свернуть, надо создать другие формы – благо наш полуобщественный, полугосударственный статус это позволяет. Если мы сейчас создадим какую-то дочернюю структуру рядом, то неизбежно произойдет раскол. Это будет начало разделения ВЦИОМа.

Ко мне пришел Саша Ослон и долго говорил, что это на самом деле не страшно, все будет хорошо, все будут получать дополнительные деньги в виде премий, то се, пятое-десятое…  Я остался на своей позиции, попросил Сашу, чтобы он на меня не обижался, я ничего не имею против него лично, просто я считаю, что такая ситуация очень опасна.

Ты помнишь реакцию Татьяны Ивановны?

Она сказала, что прочла письмо, она согласилась с моими опасениями, но в тот момент у нее уже была своя позиция и она, видимо, уже какие-то шаги сделала, и обратно идти не могла, даже если бы очень захотела. Я так понимаю, что мое письмо вряд ли было насыщено какими-то конкретными аргументами, и поэтому оно ее не слишком убедило.

Между тем, мы тогда уже жили на улице 25-го Октября (ныне Никольская), и я стал чувствовать, что ВЦИОМ начинает немножечко закисать. И тогда мне показалось, что одним из выходов может стать разделение научной части ВЦИОМа и организационной. Организационную часть лучше передать в Фонд, и тем самым сделать коммерческой структурой, а творческую часть оставить как научный институт. И на этом можно зарабатывать деньги. Я предложил такой вариант Леваде, который тогда уже был Директором ВЦИОМ. Предложение не встретило понимания у Юрия Александровича. Тем не менее, неожиданно для меня самого, Левада вдруг, тяжело ступая по лестнице, забрался ко мне на четвертый этаж, где мы жили на 25-го Октября, и предложил мне стать профсоюзным вожаком во ВЦИОМе. Я совершенно не ожидал такой реакции на свое предложение и сказал: нет, спасибо, как-то не тянет…

Я говорил, у меня было ощущение, что ВЦИОМ как-то “заболачивается”. Не знаю, было ли это чувство у вас в то время, – у меня такое ощущение было. Что там что-то непонятное происходит, какая-то уже рутина идет. И именно тогда Саша Ослон начал кампанию за то самое отделение ФОМа от ВЦИОМ. И тут, конечно, не желая оставаться в болотистой местности, я пошел с Сашей. Что-то было в этом уходе юридически тонкое, но, как и при любом разводе-раздоре, что-то нехорошее, как я сейчас помню.  В это же время ушла Лена Конева, создав свой Комкон, так что процесс «вылета птенцов из гнезда» шел полным ходом.  А если участь, что скоро и Грушин ушел в свою «VauxPapule» («Глас народа»), то это уже был вылет не птенцов, а целых соколов.   

Потом было собрание, на котором я, по просьбе Саши Ослона, должен был выступить – объявить о создании ФОМа с новым Уставом. Какая-то процедура при этом была, видимо, не совсем, скажем так, дружественная по отношению к ВЦИОМу. Я помню, что на это собрание пришел Левада, и когда я стал выступать, он поднял руку, и я сказал: “Юрий Александрович, сейчас я сделаю заявление, а потом дам слово всем желающим”. А заявление было такого рода, что, собственно, выступать-то потом было уже не нужно. И после моего заявления Левада резко встал и с несвойственной ему энергией вышел из зала. А у меня осталось чувство, что что-то я сделал нехорошо.

Много лет спустя, когда я зашел во ВЦИОМ, который находился тогда у театра Гоголя, возле метро на Курском вокзале я шел по коридору и вдруг увидел маленький кабинетик, была открыта дверь, и там дремал Левада в кресле, в своей обычной расслабленной позе. Я зашел к нему, он меня встретил очень вежливо, сказал: “А, Михаил Аскольдович, заходите, присаживайтесь…” И тогда я искренне и с большим облегчением попросил прощения у него за тот эпизод в своей биографии.Я искренне попросил прощения, и он, как мне показалось, с облегчением меня простил тогда. Мы пожали друг другу руки, так что этот инцидент можно посчитать завершенным. Левада отнесся ко мне милостиво и со снисхождением.

А тогда у меня началась немного новая жизнь.

Я, Саша Ослон и херр гриб Бауман в Германии

 

Но тут я хотел бы сделать небольшое отступление. Когда я пошел на социологию, еще в Университете, мне хотелось не просто щупать общество и смотреть на градусник. Этим делом можно заниматься не одну, а девять жизней, и мне всегда казалось, что толку-то в этом особого и нет по большому счету. Тем более что, как мне казалось, отечественная социология так и не выработала свой язык – не просто научный, аналитический, а даже собственно свой разговорный язык, она не научилась разговаривать с обществом. То есть первичный-то разговор – да, когда снимаешь информацию, а когда уже возвращается она ему в виде кондитерского изделия, этой рецептурой наша социология, на мой взгляд, не овладела. И это, наверное, одно из самых трагичных, что с ней произошло. За исключением того факта, что наша социология не освоила понимания самого общества и процессы, которые с ним происходят.

Получается, что она как бы вещь в себе, черная дыра, она что-то потребляет, что-то всасывает в себя, а выпускает – хорошо, если какие-то вечные наборы этих цифр с какими-то глупыми комментариями: что 28 процентов – это больше, чем 14. Это вроде бы и так очевидно. У меня все больше и больше создавалось впечатление, что это просто потогонная работа по ощупыванию со всех сторон общества. Это может быть предметом чьих-то личных пристрастий, но при чем здесь наука-то? Я, наверное, не понимал, как и многие не понимали, что вообще в 90-е годы невозможно было, конечно, об обществе ничего толком понять, потому что его как такового еще и не было. И сейчас еще не очень, да….  Поэтому тут мы, можно так сказать, вся отечественная социология, оказались в заложниках у времени. Зато она все-таки за 90-е годы, как мне кажется, нарастила мышцы. Когда постоянно тренируешься, качаешься, левая рука – общественные опросы, правая рука – политические опросы, нога – маркетинговые опросы, какие-то группы мышц накачались. Голова только не очень.

Почему я потом из ФОМа ушел? У меня опять появилось чувство, что мы воду в ступе толчем. Каждый месяц регулярно цифры, цифры, цифры идут, идут, идут – а ведь цифры все – продукт скоропортящийся. И как ни уверяли нас, что вот будем создавать информационные  банки, а потом мы динамические ряды построим… что-то они не строятся, никто этим не интересуется по большому счету.

Правда, я провел в ФОМе несколько крупных проектов, отозвавшихся в душе удовлетворением. Один из них был для банка “Менатеп”. Большое комплексное исследование, результаты которого я лично зачитывал полтора часа принимавшему этот отчет Владиславу Суркову. Все время моего вдохновенного бубнения он сидел терпеливо, ел какие-то мелко нарезанные фрукты с большого блюда и смотрел в окно. Когда я кончил, спросил вежливо: “Это всё? – Всё” – честно сказал я. И тут же был подписан акт о приеме работ. Другой раз я сдавал большое исследование тоже еще молодому Чубайсу и тоже подпись на акте (чего ради все и совершалось) была скорой. Правда Анатолий Борисович как-то хитро мне подмигнул и прошелся по поводу нашей объективности, на что я отреагировал холодно и надменно.

Еще был очень масштабный, но крайне сомнительный, с моей точки зрения проект, на деньги американцев (ЦРУ, как я понимал), который мы проводили под Москвой, в Пущино, в Институте биофизики, с заездами и опросами специалистов в Протвино, Обнинске и Оболенске, которые все тогда были городами закрытыми, режимными, с делами оборонными, секретными и тайными. В Оболенске, к примеру, мы лично с Виктором были в здоровенном ангаре, который этажей на десять уходил под землю и где, как нам по секрету сказали, хранились и разрабатывались какие-то страшные эпидемные бактерии и другое химическое оружие. Но времена были уже тяжкие и настолько, что интервьюерами у нас на опросах работали не ниже кандидата наук.  Сама эта наука в секретных институтах уже разваливалась, и янки собственно проводили зондаж переманивания ученых голов из обнищавшей России на тучные нивы науки заокеанской. Участвовать в этом мне было погано, но выбирать не приходилось. И еще мы с Виктором там как-то едва не подвиглись с ума похмельными головами.

Одним крайне морозным ясным утром мы с Виктором шли себе в местный штаб сбора социологов с местными интервьюерами (теми самыми кандидатами наук), как вдруг я сильно забеспокоился – впереди шагах в двадцати я вдруг явственно увидел двух ковбоев. Именно таких, как их изображают в штатовских фильмах – в шляпах с полями, шейных платках, меховых, по случаю зимы, безрукавках, байковых клетчатых ковбойских рубахах, голубых джинсах, слаксах (это такие кожаные штаны без промежности), и высоких сапогах со шпорами. У них у каждого были даже скрученные лассо у ремня сбоку.

Я глянул на Виктора и, поскольку вид у него был несколько изумленный, решился спросить:

— Ты ковбоев видишь?

Виктор ответил утвердительно и присовокупил, что сам боялся об этом спросить меня. А ковбои между тем вошли в здание местной администрации, куда направлялись и мы. Войдя за ними следом, я решил плюнуть на всё и решительно осведомился у вахтерши, не проходили ли тут вот только сейчас два ковбоя.

— Прошли – ответила старуха, и у меня отлегло от сердца. Оказалось, полгода назад местный глава района закупил стадо каких-то особых шерстяных канадских коров, и к ним прилагались два этих вот ковбоя, поскольку коровы требовали особого ухода и были очень прихотливы ко всему. Не знаю, выжили потом эти привереды или утонули в русском говне, ни коров, ни ковбоев этих  мы больше не видели. Еще мы делали проект для Браверманна, который и тогда был очень живой и даже дерганый человечек, весь очень чернявый и перспективный.

А еще мы с Сашей Ослоном съездили в Германию.

История эта достойна отдельного и подробного упоминания.  Во-первых, потому что это был мой первый выезд из новой России в новую Европу, без восточной совковости, да и вообще первый выезд в Евжопу. Во-вторых, потому что это была не просто поездка «за джинсами», а самая настоящая научная командировка. В-третьих, потому что ее инициатором был Энди Иванов, который тогда работал в Германии в российском уже посольстве (бывшем еще недавно посольством СССР). Иванов позвонил мне и сказал, что он может устроить нам поездку в Германию и встречи с самыми видными социологами, только мы должны ему сказать, с какими. Само собой, напрашивалась Элизабет Ноэль-Нойман из Алленсбаха, классик и основатель Института демоскопии, чью книгу «Массовые опросы. Введение в теорию демоскопии» мы считали настольной книгой социолога. Андрюша свел нас с важной тетей из этого Института, которая приехала встретиться с нами в Бонн (Нойман уже была старушка и в такую даль не выбиралась), и с несколькими социологическими фирмами в Бонне и в Кельне. А водил нас по миру германской социологии херр Бауман, сухой поджарый социолог старичок, которого я сразу окрестил грибом. Он был вечно очень оживлен, деятелен и говорлив.

Как мы выбирались в Германию, это тоже была история. Энди (именование Андрюши Иванова в своем кругу)  всё организовал с бешеной скоростью и энергией, а мне только надо было носиться по адресам Посольства Германии и встречаться с нужными людьми и оформлять нужные документы. Сначала я пошел в Посольство Германии на ул. Мосфильмовской, там встретился с каким-то посольским херром, он дал мне бумажку в консульский отдел, располагавшийся на Ленинском проспекте. Там меня встретила очередь из жаждущих слинять в эту самую Германию, длиной в два месяца, но у меня была какая-то  льгота и меня, к великому неудовольствию этой очереди, пустили первым в заветную дверь. Меня бы, конечно, порвали на мелкие клочки, но за порядком там следили немецкие охранники и народ боялся каждый за себя. Это меня и спасло.

Через два часа у меня были визы, и я помчался покупать билеты и купил их, когда до закрытия авиа кассы оставалось пять минут. Вылетать мы с Сашей должны были на другой день с утра, так что я, видимо, поставил рекорд визового оформления, но только благодаря Андрюше, который сделал невозможное, чтобы явить Европе молодую российскую социологию в нашем лице (точнее, в двух лицах). Стартовали мы из Шеремьтьево-2, тогда другого окна на Запад не было, и старт мне пришелся по душе, поскольку Ослон в 10 утра уверенно взял в кафешке вылетного зала по сто грамм «коня». Я сразу понял, что поездка будет удачной, что и случилось. Через три часа мы уже здоровались с грибом Бауманом (Царствие ему Небесное, он умер два года назад) и он повел нас по какому-то нескончаемому коридору в гигантском аэропорту Франкфурта на Майне. Коридор должен был привести нас к тому месту, где стояла его машина. Шли мы минут двадцать, после чего херр гриб вдруг остановился и стал вертеть головой во все стороны, после чего решительно направился в обратную сторону. В которую мы шли еще полчаса и, наконец, нашли его нехилую бибику фирмы «Мерседес», выбрались со стоянки и поехали по Германии в Бонн, куда было от Франкфурта часа два по автобану со средней скоростью где-то в 180 км. в час.  При этом периодически я видел электронные табло, на которых было написано, что скорость разрешается не меньше 140 километров. Больше было можно, видимо, сколько влезет, потому что нас периодически обходили слева какие-то ухари на спортивных кабриолетах, втопив за двести.

Саша, сидя спереди,  общался с Бауманом, я больше глазел по сторонам. Страна смотрелась ухоженной, стерильненькой и  благополучненькой, т.е. именно такой, какой ей и полагалось быть. Это всё меня как-то не впечатлило, собственно, ничего иного я и не ждал, новостью вся эта картинка не была – чего ж еще от нее? Больше меня интересовали подробности быта. К примеру, когда я выкинул пустую банку пива в окно, гриб тут же попенял мне, что с этим тут надо аккуратно – настучат. На мой вопрос «кто?», он сказал, что те добрые немцы, которые едут следом. И почтут это за гражданский долг.  Уже потом Иванов объяснил мне, что на этом стукачестве вообще основана вся система европейского правопорядка. «Настучи на соседа и спи спокойно» — вот принцип  законности просвещенной Европы,  для которой наш закон «доносчику  первый кнут» далек и не внятен.

Еще по дороге стояли дородные немецкие девки в цветастых деревенских платьях и продавали клубнику невероятных размеров в плетеных кузовках ценой в 2 марки за кузовок. Гриб отговаривал ее покупать, уверяя, что ни вкуса, ни смысла в ней нет. Я не поверил, взял кузовок и был поражен – в те годы гибрицидные фрукты до России еще не добрались и мы не понимали, как это может быть ягода крупная, красная и совершенно безо всякого вкуса. Я это тогда понял.

И еще я увидел летающую тарелку – она висела вдалеке над полем, светящаяся и бессмысленная. Я проводил ее взглядом и даже не стал прерывать научный разговор Баумана с Ослоном – кто их знает, может это у них тут так принято?

В Бонне гриб привез нас в Посольство России, которое располагалось тогда на одной территории с Посольством Украины (что было еще недавно единым Посольством СССР) и мы попали в объятья Иванова и его жены Зои. Нас поселили рядом с их квартирой, на том же этаже, только в отдельном номере (жилой корпус работников посольства был гостиничного типа) с громадной считай трех спальной кроватью, но всё же одной на двоих и  я, вероятно, единственный мужчина, кто делил с Ослоном одну постель. Чисто в дружеском смысле.

Программа знакомства с немецкой социологией была насыщенной, каждый день нас ждали какие-то встречи и переговоры. Параллельно Иванов  знакомил нас с местной национальной элитой. А именно, как-то вдруг привел нас в роскошный особняк, который принадлежал клубу миллионеров членов бундестага, т.е. не просто членов германского парламента,  а еще и миллионеров, у которых был свой отдельный клуб миллионщиков. Особняк располагался на улице среди таких же помпезных, как он сам и сзади имел здоровенную поляну зеленой травы – дурак картошку не посадит.  Но Гансам миллионщикам  подобная хозяйственность чужда – кроме травы, цветочков, шезлонгов, да жаровни, на поляне никакая овощ глаз не радовала.  Я закурил «Яву», которой взял с Родины два блока – экономии ради. Иванов нюхнул дым  и убедительно сказал:

— Старик, вот этого не надо, тут не поймут, это ты брось.

— Ты о чем? – я искренно не понял его тревожной интонации.

— А вот о том, что ты выдыхаешь. Они решат, ты наркоту смолишь, а народ тут за репутацией следит, люди всё солидные. Потуши, потуши, вот тебе «Мальборо», ими дыми.

Я послушно  переключился на местные. Но Иванов не унимался:

— И ты это – слышь – ты еще вот в кадки с пальмами не ссы. Я знаю, ты любишь, но тут не принято. Вон там туалет, зайди, если надо и пописай. В писсуар.  А в кадки не надо, не поймут.

— Еще что? – смиренно спросил я и Энди сказал, что пока вроде всё, ежели еще что вспомнит, скажет. Меж тем очень приятный хозяин знакомил нас со своими друзьями и коллегами по клубу, среди которых меня поразил довольно молодой упитанный херр, который охотно сообщил мне, что он очень хороший сын, потому что поместил свою маму в самый дорогой дом престарелых в Альпах и навещает ее два раза в год, причем дорогу туда оплачивает мама, а обратно – он сам, так что всё по-честному.  Я всё думал, он Ваньку валяет, но нет —   лик его был серьезен, а голос тверд.

Еще были два здоровенных лба янки, лесорубы и проповедники – у них  принято это дело совмещать  – кило по 150 ядреных мышц каждый. На мангале и в жаровне жарилось мясо, в рюмки разливался шнапс и я подумал, что сейчас эти  проповедные лбы   всех на хрен перепьют. Но лбы ужрались с двух рюмок в усмерть, буквально мордами в тарелки и как я не пытался пообщаться с ними о вечном, кроме хрюканья, ничего от них добиться не мог. Зато Иванов продал меня, что я играю на гитаре и пою и мне тут же была вынесена оная. Я был уже «в настроении», а потому без жеманства спел и «Соколовский хор у Яра» и еще чего другого и имел среди местных богатеев успех. О чем мне даже серьезно поведал Иванов с утра, сказав, что я «молодец, что не стушевался» и что он за меня горд.  А я стал горд за себя сам, когда на переходе на красный свет обнаружил, что улица перекрыта по причине какой-то демонстрации в обе стороны местными зелеными полицаями – они там зеленые – и браво пошел на этот красный свет при остальном смирно стоящем народе. Когда я был уже на середине дороги, какой-то седой и поджарый лет семидесяти Ганс что-то  гневно мне крикнул сзади – он послушно стоял на переходе с такой же седой фрау —  на что я, не оборачиваясь, ответил: «Гитлер капут». Ганс онемел, услышав фразу, которую последний раз ему говорили полвека назад.

 Из Бонна мы ездили в Кёльн, где на площади Кельнского собора меня поймали пидорасы – ну не понимаю я этого кайзеровского  языка. А пидоры завлекали какими-то яркими плакатиками, предлагали куда-то вступить и поучаствовать в чем-то полезном – кто их поймет, чего хотят. Понял Иванов, который оттащил меня от их столика, прошипев на ухо: — я уже собрался писать свой адрес в России – «Ты что, сдурел, это же местное общество педиков, потом будешь от них приглашения на Конгрессы получать. Оно тебе надо?»

Еще я заслужил его порицание, дав какую-то мелочь нищенке цыганке. Они там такие же, как у нас – носатые и немытые. Оказалось, в просвещенной Алемании штраф за нищенство платит не только просящий, но и дающий. Именно тот случай, когда рука дающего оскудевает.  От Закона. Нищие там должны купить билет на попрошайство, где указаны и место, и время сбора дани – от и до. Кончились часы, сворачивай циновку, иди за угол, садись в свою тачку и езжай домой. Отдыхать от трудов праведных.

Но тут нас отвлек собор. Что вам сказать – он велик и дюже задирист шпилями — «Башни стрельчатой рост». Оно впечатляет, но как-то не взывает к любви. То же и внутри, величественно, но холодно. На мой славянский взгляд — не греет.

Зато пивная в подвале с краю площади хороша. Ей пятьсот с лишним лет, дубовые скамьи и столы  дочиста выскоблены и народ там сидит всё солидный, с пузами увесистыми, а кёльнеры (т.е. люди Кёльна, иначе половые или подвальные) носят в каждой руке по пять литровых кружек с пивом. И выглядит это еще солиднее. Ручищи рыже волосатые, на пузах кожаные фартуки. Вот такой и врывался в русскую избу в 1941-м и орал обомлевшей  бабе:

— Матка, вари мне суп курачий, вкусный!

Там же, на площади магазин «Кельнская вода», иначе тот самый Одеколон (eau de Cologne, Кёльнская вода), с которого и пошли все одеколоны мира. К моменту нашего там появления фирме было без малого триста лет. Я вошел в магазин и был встречен разлюбезными девками приказчицами, которые тут же усадили меня в кресло и выкатили столик с образцами продукции, объемом от 10 грамм до 5 литров в совершенно одинаковых по форме пузырьках и пузырищах, заметив, что пузыри эти точно такие, как и в 1709 году. Меня спросили, какого размера пузырек мне по сердцу и когда я указал на 100 граммовый, мне поведали, что это лучший выбор и что более удачного размера и быть не может. Всё время, пока мне совали какие-то бесплатные образцы другой их духовитой продукции, я пил предложенный мне кофе и курил предложенную сигарету и притом меня развлекали светской беседой и одновременно упаковывали всё купленное и дарёное. И всё это время в магазине я был один и понял так, что народу там много не бывает, несмотря на обилие туристического люда в городе. В те времена русских в Европе было еще мало, а еврочеловеки эту водичку считают недешевой, хотя я решил, что те 20 марок, что с меня взяли за сто грамм – цена недорогая. При прочих добавках за ту же цену.

 При выходе из магазина я увидал первого немецкого нищего – погано одетого трепаного жизнью бородатого мужика лет сорока, он сидел на лавке и глушил сухое винище из горла трех литровой бутыли. Я хотел было его щелкнуть на фотку, но был решительно остановлен Ивановым, который сказал, что за этот снимочек мужик может слупить с меня нехилую сумму за «моральный ущерб».

— В чем ущерб-то? – спросил я – за снимок по уху не бьют.

— Это у вас там не бьют – сказал ученый Иванов – а здесь можно схлопотать за милую. Европа.

    Кроме этих удовольствий, мы встречались с тетей из Алленсбаха, как я уже говорил, с одним очень важным и солидным херром, который, как сказал Иванов, воевал на восточном фронте – мне было странно видеть живого и явно уважаемого всеми фашиста – еще с молодыми социологами, похожими на нас с Сашей, короче, встречались много и плодотворно. Кто не говорил по-английски, гриб Бауман переводил, так и общались.

Как-то мы с Ослоном зашли в местный супермаркет, которые, замечу, в Германии работают мало и закрываются часов в пять вечера. Это я по своему опыту сужу. В винном отделе я набрел на длинную стойку с большим количеством бутылок и мерными стопками по 40 грамм. Можно было взять стопку и указать фрейлян за стойкой, из какой бутылки тебе налить. Ежели нравилось, ты эту бутылку и покупал. Я же рассудил иначе и стал просить удивленную деваху наливать мне подряд изо всех бутылей. Тем я проверял, насколько хватит ее щедрости, а она, со своей стороны – насколько хватит моей жадности. Немчура победила – я остановился где-то на сороковом стопаре, почуяв, что что-то уже стало забирать.  Правды ради скажу, что до конца я не дошел совсем немного и то оттого, что в зале загудела сирена, возвещая пять минут до закрытия – мол, к выходу, господа херры. Я отошел от стойки и тут увидел порно чудо. Рядом с какой-то пальмой, рекламируя какую-то хрень, стояла практически голая совсем юная девчонка.

Я вам скажу, что ни до, ни после я таких не видал. Она была не просто хороша или очень красива. Она была совершенство, и ликом и телом. Смуглой породой явно из какой-то Океании, но при этом она была вроде как и не  человек, а какое-то идеальное по красоте дикое  животное. Она при первом взгляде моментально вызывала одно только низменное и страстное вожделение, и было видно, что именно этого она и добивается всей своей смуглой дикой натурой. В ее громадных нескромных глазищах был один «тусклый огнь желанья», а на раскрытых устах — еще откровеннее улыбка.  

Но глядеть на нее было уже некогда, сирена выла, к тому же я спьяну решил, что должен хоть что-то купить в этом продмаге, чтоб отплатить за халяву, и искал что-то недорогое, но полезное. Наконец, я просто схватил какой-то здоровый, и нетяжелый мешок ценой в три марки и, держа его подмышкой, явился с ним на местную Родину (в посольство).

Иванов долго хохотал, глядя на меня, потом подвел к зеркалу и я увидел, что прилично измазан в чем-то черном. Оказалось, я купил уголь для мангала, да еще взял порванный пакет и добре извазюкался в угле, пока бережно прижимал его к себе всю дорогу.  Кстати, Посольство наше стояло на Рейне, и прямо напротив наших окон виднелась Римская сторожевая башня возрастом свыше тысячи лет – живое воплощение истории. Через этот Рейн мы как-то переползли на пароме – Андрюша возил нас смотреть на местные виды.    

Последний вечер мы с Ивановым и Ослоном лихо надрались, и я даже лично ломился в номер к двум хохлятским девахам, которые мне не открыли. Потом они жалобно говорили Иванову,  мол, кабы они знали, что «он последний день, так пустили бы», но они не знали и тем я избежал падения.   

Вернувшись в Москву, я услыхал две истории, совершенно в отечественном ключе, которые и привожу для понимания читателем разницы между Европой и Россией.

Первая история от Сани Воронко, который вышел утром из дома, подошел к своей машине и вдруг увидел мужика, который увлеченно и тщетно пытается ее открыть. Замок не поддавался

— Что, открыть хочешь? – участливо поинтересовался Саня у мужика.

— Да – сказал тот, почему-то не смущаясь вопросом.

— И что, не получается? – продолжил Саня, уже понемногу закипая от наглости незадачливого угонщика.

— Да вот, что-то не выходит – ответил искренно мужик.

Тут Саня понял, что мужик наглости явно чрезмерной и уже без лишних слов от всей широкой души своей заехал мужику в харю. А Саня, надо сказать, занимался айкидо и влупить мог нехило. Мужик ощутил это на себе, потому что перелетел через капот и грохнулся где-то на асфальт с той стороны. А Саня начал открывать тачку и тут только понял, что машина не его, а его стоит рядом. Молча он сел в свою и быстро уехал, предоставив бедняге гадать, за что ему вломили. И размышлять о том, что, не всегда ли теперь будет так, что если вдруг дверь его машины сразу не открывается, то за это надо получать с разворота. Саня потом всё думал, не будет ли мужик мстить ментами. Но нет, мужик был русский и понимал, где живет. Встречаясь с Саней, он только вежливо здоровался и почтительно держался подальше.

Вторая история еще более родная, уже от Виктора Ларкина. Который сидел как-то дома и квасил один, что он вообще любил больше, чем пить в компашке. Это Виктор называл «быть хозяином своего кайфа», т.е. захотел – налил, захотел —  погодил.

И тут раздался звонок и оказался он очень нужным для дела. И Виктор поговорил с нужным человеком и договорился о нужном, и о встрече на завтра где нужно и когда нужно. Для того  чтоб сделать нужное.

И после этого он продолжил начатое и посидел сам с собой славно и заснул праведником. А утром встал малосольным огурцом, и оделся и вышел и только задумался «А на какое мне метро идти?» Потому что налево была Электрозаводская, а справа – Сокольники. Но тут же пришла и вторая мысль «А куда мне ехать?» И ответа на этот вопрос не было. Тогда Виктор решил сделать круг вокруг дома, чтоб ответ сам к нему пришел. Он сделал два круга, но куда ему надо ехать, зачем, с чем надо встречаться и по какому делу – это к нему так и не явилось. Зато пришло понимание, что винный магазин в доме уже открылся. И Виктор зашел туда и взял два портвейшка и вернулся домой и весь день провел в блаженном неведении и ничего неделании. Воспоминание о несбывшемся сознания так и не озарило. И вот что интересно. Потом Виктор говорил мне, что «решительно ничего не произошло и ничего не случилось и хуже в жизни ничего не сделалось».

Вот так в России порой лучше иногда что-то не сделать и тогда совсем ничего не случится, ни хорошего ни худого.  Попробуй так в Германии – жизнь вся наперекосяк пойдет. А тут забыл – и ничего. И наоборот – вышел как-то Ларкин с будуна, да посреди дороги и обкакался. В штаны. И пришлось час добираться обратно домой в мороз и  неудовольствие.

Тогда же Андрюша Фесюн неожиданно для меня женился на очень симпатичной барышне Юле, да почти тут же укатил на Аляску – его позвали преподавать японский в местном Университете города Фернбекс. Он только дождался рождения своей дочки и бросил семью в добывании хлеба насущного. Контракт его был на год, но Андрюша выдержал там несколько меньше – он потом говорил мне, что совсем затосковал без нормального человеческого общения. К которому сами янки никакого влечения не имеют.

После месяца притирки его пригласил в гости один университетский препод и Андрюша, как человек воспитанный, взял в местном маркете литровую бутыль водки и явился в назначенный час по адресу.  Хозяин обрадовано взял у Андрюши бутылку водяры, куда-то тут же убрал ее и больше Андрей ее не видел. Зато его добре накормили какими-то сухими хлебцами и остатками кислящего винца, а хозяин развлек по самое «не балуй» разговорами о том, сколько он уже выплатил за свой дом и сколько еще осталось за него выплатить. Через полтора часа Андрюша вежливо попрощался, зашел в тот же маркет, купил там той же водяры и наклюкался у себя в квартире один и понял, что долго он здесь не протянет.  Что и доказал, вернувшись домой раньше срока, но совершенно, как он сам считал, вовремя.   

    А с ФОМом я после Германии расстался – тому были разные причины, но я почти ни о чем не жалею. Жалею я только о том, что ничем не отплатил моему дорогому Андрюше Иванову за его искреннее усердие и заботу. Прости меня, дружище, я виноват перед тобой.

 

5. Развод

В это же время наши отношения с Людмилой зашли в тупик. Собственно, отношения эти давно уже были не идеальны и фактически бесперспективны.  К тому же я охладел к ней как к женщине, что конечно для молодой и темпераментной барышни было и обидно и трудно переносимо. Разлад органично привел к тому, что Люда просто ушла из дома. Это было летом, когда дети отдыхали в Крыму у бабушки, а я работал уже в ФОМе. Люда как человек импульсивный, по-моему, особо и не рассчитывала последствия своего поступка, ей просто стало невтерпеж, и она даже не то, что приняла решение, а просто поступила по душевному порыву.

Я поехал в Симферополь и забрал Дашку, хотя бабушка Инна и пыталась меня отговорить. Я сказал, что дети должны жить с родителями и в этом был тверд. Правда, Славку я бабушке всё же оставил, понимая, что с двумя один не потяну. Почему-то я сразу понял, что Люды в моей жизни больше не будет и на эту тему уже не сомневался. Так мы с Дашкой начали жить вдвоем. И скажу, что это был один из лучших периодов моей жизни. Во-первых, маленькая Дашка была очень компанейской и покладистой. Во-вторых, она чисто по-женски стала заниматься домашними делами, по своему личному почину, безо всякой инициативы с моей стороны. Она подметала пол, протирала его же, мыла посуду, убиралась в комнате – и всё это легко и с энтузиазмом, без напряжения и «не требуя наград за подвиг благородный».  В-третьих, атмосфера дружелюбия и спокойствия, от которой я отвык, так мне понравилась, что сразу стало как-то  уютно жить.

Утром я отводил Дашку в детский сад, шел на работу, к шести вечера заходил за ней, причем Дашка уже ждала меня у решетки прогулочной площадки. Я забирал ее, и мы шли в наше кафе «Блинная», справа от Консерватории. Там Дашка, встав на приступочку перед стойкой, в ответ на традиционный вопрос: «Как обычно?» говорила:

— Как обычно – что означало порцию горячих, тут же выпеченных блинов (три штуки) с двойным шоколадно-ореховым соусом и стакан яблочного сока.   Я брал пятьдесят грамм коньяка и кофе со сливками и потреблял всё это с сигаретой.

 После чего мы шли домой,  и там уже часа через два я готовил ужин, после чего около 9 вечера Дашка укладывалась спать в первой комнате. Тут тоже была своя традиция – сказка, которую я ей рассказывал каждый вечер. Сказка была про девочку Дашу и всегда начиналась со слов:

— Как-то раз Даша…  – после чего  следовал рассказ про какой-либо случай, в котором Даша или помогала бедной старушке или несчастной девочке или еще кому-либо, нуждающемуся в ее поддержке. Помогала безвозмездно и без расчета на благодарность, которую потом всё же неожиданно получала от доброй феи. Еще пелась песня из фильма: «Там далеко далеко кто-то пролил молоко и получилась Млечная дорога…».

После сказки Дашка целовала меня и спокойно засыпала, а я еще шел жить какое-то время. Как-то позвонила Люда и выразила желание придти пообщаться с Дашей. Я сразу сказал, что она может приходить, когда хочет и проводить с Дашей времени сколько хочет. Единственная моя просьба – не забирать Дашу туда, где она сейчас живет, потому что у Даши должен быть один дом. И Люда стала приходить на Грановского, не часто, где-то раз в месяц, причем сама Дашка к маминым приходам относилась совершенно спокойно, равно как и к ее постоянному отсутствию, чему я удивлялся, но тихо, про себя.

А потом произошла катастрофа. Точнее, случилось логичное завершение той катастрофы, которая началась распадом нашей семьи. Как-то Люда забрала Дашу к своей подруге и обещала вернуться обратно не позже десяти вечера. Их не было ни в десять, ни в одиннадцать, они вернулись только около двенадцати и я страшно на Людмилу накричал. При тяжко молчавшей Даше. Что было, конечно, безобразно и недопустимо. Людмила ушла явно обиженная, но я еще не понял, насколько она сильно оскорблена. На следующий день я отвел Дашку в сад, а когда пришел забирать в обычное время, мне сказали, что два часа назад ее забрала мама. Не могу сказать, что в дурных предчувствиях, но с каким-то нехорошим холодом в груди я шел домой. И там быстро понял, что Даши нет и не будет – в шкафу не было ее одежды, вещей, игрушек. Я понял, что Люда Дашу забрала из дома в свою жизнь, но еще не знал, что для меня это будет означать долгую разлуку с Дашей. Тяжкую и мучительную.

Долго я не знал, где она живет и это был не самый простой период в жизни. А точнее – самый непростой.

Тут меня очень поддержал мой хороший знакомый иеромонах Нифонт, с которым я познакомился в Крыму и который по моей просьбе освещал дом бабушки Инны и деда на Русской 136 А. Он же потом и крестил деда Владимира Ивановича и мы с отцом Нифонтом близко сошлись.

Он был местный, из бывших медиков, а в монахи пошел по вере и велению души. Нифонт очень любил службы и совершал требы безо всяких сокращений, часа по три и более, так что присутствующие имели время ощутить всю прелесть долгого стояния на непривычных ногах. И слушания непонятных распевов.

Еще Нифонт был неуживчив, потому что не желал поступаться своими твердыми принципами полных служений ни на йоту, кто бы его об этом не просил. К примеру, его послали служить в пещерный монастырь близ Бахчисарая и он там совершенно замучил прихожан, служа Литургии по четыре с лишним часа. На просьбу Настоятеля монастыря сократить службу, поскольку народу с утра надо на работу, Нифонт решительно отказался, сказав, что дела небесные важнее земных, и последние могут и подождать.  В результате из монастыря Нифонту пришлось уйти, но это ему было не в первый и далеко не в последний раз.

Зато он очутился в Москве, где думал определиться в какую-нибудь столичную обитель и, в ожидании оного, поселился у меня.  Тут я понял, что собственно кроме молитвы и службы, больше отец Нифонт, который был несколько моложе меня, особо ничего делать не умеет и не любит. Зато привык, чтобы его обслуживали, даже и в мелочах, таких как, подлить ему чаю в кружку и тому подобное.

— Мишенька, можно еще чайку – очень вежливо говорил отец Нифонт, указуя перстом на свою чашку и я послушно ее наполнял.

Какое-то время я принимал такой стиль общения, но потом мне это монахообслуживание надоело, и я стал учить батюшку тешить себя самому. Он учился безропотно, хотя и без энтузиазма. Но всё же я заставлял его числить картошку (что он делал отвратительно медленно и неряшливо), самому идти ставить чайник на кухню, резать хлеб и совершать прочие хозяйственные  нужды. Надо сказать, что у меня в ту пору был небольшой роман с молодой актрисой Доронинского МХАТА Леной Катышевой и как-то она пришла ко мне и была оставлена мною одна в Нифонтовской комнате, куда я его тогда поселил. Благо  сам он в тот день ушел в гости к знакомому попу, у которого и должен был заночевать. Сам я ушел в магазин за «квасом» и, придя, к ужасу своему, увидал очень смущенную Лену и очень возмущенного Нифонта, который потом гневно говорил мне:

— Представляешь, прихожу домой, а в моей монашеской келье, на моем монашеском топчане сидит с ногами позорищная девка и кадит табачищем Вельзевулу!

Монашеской кельей оказалась комната в 25 метров, топчаном весьма мягкая и широкая кровать, а позорищной девкой Лена была  именована благодаря своему званию актрисы.

Но зато Нифонт отвез меня в Гефсиманский Черниговский скит, о существовании которого я до той поры и не подозревал и познакомил там с молодым очень приятным монахом Романом, москвичом, который жил и спасался в этом скиту, что недалеко от Троице-Сергиевой Лары. Позже я уже сам познакомился и сошелся с настоятелем скита архимандритом Феофилактом, очень деятельным и энергичным дядечкой с седой бородой,  в потертом подряснике и сапогах, который решительно восстанавливал полуразрушенную обитель и со страшной скоростью гонял на своем старом Жигуленке по  местным дорогам. Менты его давно все знали и не штрафовали, а только просили гонять «потише», но владыка был неудержим.

Сейчас скит уже горит золотыми главами большого надпещерного храма, а тогда  были одни голые стены в лесах, по которым лазали бравые монахи с кирпичами и раствором, а в самих пещерах под храмом на втором нижнем уровне стояла вода. Хотя Святой источник в Алтаре пещерного храма уже был обретен вновь (при большевиках источник иссяк), но в ликах икон еще были выщебины от пуль какого-то дурня чекиста, да умалит Господь его страдания.

Феофилакт был настоятель завхоз, как он себя сам величал и в шутку сетовал мне на монахов насельников:

— Недовольны братья, что я их от молитвы хозяйственными делами отвлекаю – говорил он весело – им же вишь, спасаться надо, а я мешаю, всё с заботами разными суетными пристаю. Мне же не спасение важно, а глупости разные. А им подавай спасение души. А я мешаю, от молитвы да поста всё отвлекать норовлю. Нехороший такой.  

Я много узнал об истории скита, о Филиппушке с голубком и долго стоял у могил В.В. Розанова и К.Н. Леонтьева, думая о том, что вот были люди при жизни недругами, а Бог рядом положил. Неспроста.

Монахов тогда в скиту было мало, денег еще меньше и я обратился к Валерию Яковлевичу Рутгайзеру за помощью, зная его большие связи в мире СМИ. По его просьбе меня принял тогдашний Главный редактор АиФ и там бесплатно напечатали большую просьбу о помощи, деятельной и денежной, Черниговскому скиту. Для пожертвований был указан номер банковского счета. В те годы АиФ был еще более популярной газетой, чем сегодня и в монастырь пошли деньги со всей страны. В количестве, неожиданном и для меня и особенно для Феофилакта, который потом при встрече говорил мне:

  Ну, Михаил! Раскачал страну, раскачал сильно!  Вон сколько денег идет на монастырь! Тратить замучаемся.

Потом какой-то молодежный вожак привез в скит целых два автобуса юных добровольцев, и они за день напахали как сами монахи за неделю. Отказались от вечерней трапезы и укатили восвояси, но после приезжали еще два раза и оба – с большой для обители пользой.

 Вся эта деятельность отвлекала от личного, тем более что Лаврский старец Нил, к которому я попал по протекции черниговского монаха Романа, сразу сказал мне, чтобы сейчас  я по поводу Дашки не рыпался. «Не волнуйся, она будет с тобой, но всё в своё время» — сказал он, наказав пока по этому поводу не суетиться. Так и вышло, позже я отыскал и ее и тот Детский сад, куда она ходила, и стал навещать ее два раза в неделю, чему Люда попыталась было противиться, но вяло и далее моим свиданиям с Дашей препятствий не чинила. Настолько, что даже без вопросов забирала те продукты и прочее, что я приносил Дашке. Я сразу решил, что выкрадывать ее обратно не буду, чтоб окончательно не свихнуть девочке мозги – хватит и одного раза.

Поэтому, когда Директор детского сада, вызвав меня на разговор, разрешила мне свидания с дочкой, и только убедительно просила ребенка не воровать, я с легким сердцем ей это пообещал, сказав, что это никоим образом не входит в мои планы. Так мы и жили, в меру тужили.

От чрезмерного тужения меня в тот период очень спас мой родной Мишаня Цванг. А именно тем, что постоянно вывозил к себе на дачу, которая у него была за Серпуховом, возле станции Тарусская (тоже вот созвучие), на 125-м километре Симферопольского шоссе. Вообще эта дача и всё, что на ней было с моим участием – это отдельная поэма и за отсутствием места и времени я лишь намекну на нее отдельными штрихами.

Я попал туда, когда еще был жив небольшой шалаш, крытый черным рубероидом, первенец среди дачного жилья. Я даже пару раз ночевал в нем, но без особого удовольствия. Еще был маленький дачный домик, в одну комнату, который построил Мишаня, он есть и сейчас, но так со всех сторон оброс пристройками и приделками, что стал поболе себя первоначального раз в пять. Сам Мишка постоянно что-то строил и планировал еще построить гораздо более возможного. Как казалось мне. Но сегодня он всё это построил и еще сверх того столько же. И еще два раза столько же намеревается построить. Бог ему в помощь.

Я горжусь тем, что сам лично и совершенно неожиданно сам для себя стал строителем и автором спортзала на березовых столбах и с железной крышей. Мишка тогда сломал какую-то косточку на ступне и лежал в гипле, а мы с Митей, сыном Серого, который летом жил и подрабатывал у Мишки на даче, в три дня воздвигли  эту штуку и поставили там стол Кеттлер для настольного тенниса и я, будучи еще с Грановского мастером пинг-понга, взялся учить  одноногого Мишаню, который стоял за столом на одной здоровой ноге, вторую гипсовую устаканив на табурет.

Но до этого мы построили первую баню (сейчас стоит уже третья бревенчатая), потом Мишка пристроил к дачке веранду, потом сделали летнюю кухню, потом… да что говорить, на даче никогда строительство не прекращается и сегодня «это благословенное место» (обязательный тост под шашлык) уже более напоминает отдельный поселок, благо Мишка и соседний участок прикупил, а строительная   фантазия его границ так и не знает. Сейчас, к примеру, в вигваме (очередное строение) уже воздвигнут второй этаж для младшего сына Ильи, а внизу построена громадная двухметровая печь, теплые туалеты, супер коптильни, супер мангалы, да еще, да еще!!! Нет, решительно невозможно говорить обо всем этом, слова жрут бумагу совершенно безо всякой совести.

Сейчас я бываю там редко, своя дача ближе к телу. Но тогда это был для меня спасительный круг среди нелегких будней жизни. Спасибо тебе, дорогой мой Мишаня за всё.    

 

А еще тогда я осваивал вольные хлеба.    

 

 

6.  Вольные хлеба

 

Я ушел из ФОМа потому, что у меня наступил внутренний кризис. Мне надоело штамповать эти цифровые блинчики, каждый день одно и то же… что-то во мне надломилось.  Но надо было как-то жить. Сначала я купился на предложение Наташи Сидоренко, которая была руководителем отделения ВЦИОМ в Кемерово. Наташа была полной и очень энергичной молодой дамой с головой, полной разных наполеоновских планов, которых ради и сварганила какой-то Фонд. В этот Фонд я и угодил и какое-то время там тусовался. Мы с ней даже съездили в Нижний Новгород к тогдашнему Губернатору Борису Немцову, которому я подарил бутылку шампанского «Губернатор», купив ее на вокзале. Немцов рассеянно слушал Наташины речи и отчего-то очень внимательно меня разглядывал, взглядом черным и пытливым.

Еще я как-то всучил Наталье поддельную конфету. Тогда только открылись магазинчики розыгрышей и там, в числе прочих глупостей, можно было купить такие леденцы, которые первую минуту были еще сладкие, а потом начинали страшно горчить и отдавать жгучим перцем.

Я подсунул ей эту гадость, когда она говорила по телефону с каким-то важным   лицом и она, пососав немного, вдруг вся скрючилась и невольно завопила в трубку:

— Ой, бл-дь твою мать, ну как же это… бл-дь твою мать… нет, это я не вам, у меня тут… ой, твою мать… бл-дь…  нет, не вам я это…  ой, перезвоню, твою мать…

Такую же конфету я дал и отцу. Он пососал немного, сначала спокойно, потом удивленно, с переходом в изумление. Потом выплюнул ее и недовольно сказал:

— Поганая у тебя, Михаил, конфета.

Идея с Фондом скоро заглохла и Наталья снова оказалась в своем Кемерове.

А мама с Котом вдруг и неожиданно для себя оказались в Германии. Стараниями Васи Павленко, который туда уехал на заработки, уже как «самостийный» хохол. И оказался в Баварии, где вообще хохлов еще с довоенных времен было «дивно». Он прислал приглашение Катьке с мамой и встретил их в Мюнхене, где они и жили две недели в особняке какой-то Васькиной знакомой миллионерши тоже с украинскими корнями. Он возил их и в Баварские Альпы и даже водил в местный хохлятский кабак, где, по причине наличия большого числа бандеровцев нельзя было говорить по-москальски. Там же дородный усатый Тарас, проходя мимо их столика, сказал, поглядев на Катюху:

— Яко гарна дивчына!

Чему Кот обиделся, ибо решил, что «гарна» значит погана. Вася объяснил ей, что всё как раз наоборот.  Вася, кстати, позвал их со значением и уже на месте предложил Коту руку и сердце. И заодно остаться в Германии на положении его Василия жены и на полном обеспечении. Кот думал недолго и решительно отказался. Вообще сестра моя всегда жила сердцем и «в торги не вступала».

 

 

(Сидят слева Володя Парфенов и Володя Чернявский, стоят слева направо сестра Алиса, я, папа, Виктор Ларкин и два других персонажа).

К Васе она относилась хорошо, но явно не любила, и жить на чужбине пусть и в достатке, но без любви не собиралась. Васе сказали «спасибо за всё» и Кот с мамой, «усталые, но довольные», улетели обратно, в страну неустроенного быта.

Кстати, до революции дед жил и учился именно в Баварии. Так что мама в конце XX-го века побывала в тех же местах, где ее отец веком ранее.   Такие дела. 

А мы с Виктором и Лешей Елизаровым (с которым я познакомился в Институте культуры) обратились к Сереже Ананову с предложением о деловом сотрудничестве, что, кстати, придумал Виктор. Елизаров тогда вместе с Николаем Петровичем Поповым,

Леша Елизаров

тоже бывшим сотрудником ВЦИОМа (он возглавлял политический отдел), работали в Администрации Президента. По социологической части и это было очень удобная база для совместной деятельности. Николай Петрович, кстати, был и есть очень хороший человек, спокойный, порядочный и умный, без тараканов в голове и ненужной суеты. Я его очень люблю и ценю.

А Ананов тогда задумал организовать свою социологическую фирму и ему оказались нужны надежные и недорогие социологи, а мы именно такими и были.

Сережа Ананов с Верой, подругой Катюшки

 

 Начался период чисто коммерческих проектов, которые мы делали споро и дружно, а Ананов платил без задержек и проблем. Базой нам стала Администрация Президента на Ильинке, где тогда работал Елизаров под руководством Николая Петровича Попова, который к тому времени ушел из ВЦИОМа.

Конечно, Попов прекрасно понимал, что мы с Лешкой халтурим, но, будучи по природе человеком порядочным и добрым, не только не мешал нам, но и помогал, подписывая пропуски на проход в Администрацию и меня с Ларкиным и Сережи Ананова, который был нашим заказчиком.  У Сережи всегда во всем была спешка, поскольку он был собственно заказчиком переходным и от нас всегда ездил к заказчику основному сдавать нашу социологическую трехамудию и получать за то плату. Оттого наши с ним встречи в Администрации всегда проходили в режиме аврала и требовали четкой организации. Об одной такой особо важной и авральной встрече хочу рассказать особо. Мы все трое (я, Виктор и Леша Елизаров) собрались на Ильинке и ждали Ананова, и я попросил Ларкина заказать Сереге пропуск, пока мы с Лехой подчищаем данные. А надо сказать, что я как-то, задолго до этого пошутил про Ананова, сказав Виктору, что он по отчеству Ананьевич. Пошутил и забыл, но своенравная память Виктора вдруг запомнила сказанное и зафиксировала как данность. Посему Виктор и заказал с легким сердцем пропуск «Ананову Сергею Ананьевичу».

Через четверть часа раздался звонок и разгневанный голос Ананова сказал, что его не пускают на входе, потому что ему заказан пропуск с каким-то идиотским отчеством. 

— Ну какой Ананьевич? – спрашивал я недоуменного Виктора. К тому времени я начисто забыл о своей давней шутке – с чего ты вообще решил, что он Ананьевич?

— Да я всегда был убежден, что он Ананьевич – отвечал Виктор с видом человека, на которого возводят напраслину.

Пропуск перезаказали, но Серега был явно оскорблен, потому что было очевидно, что кроме как дурацкой шуткой  ничем иным это быть не может.

— Это не повод для насмешек – горько выговаривал он – тем более у нас времени в обрез, заказчик ждет, а вы тут дурака валяете.

Невинные глаза Ларкина его успокоили, но тут вдруг все дискеты дружно отказались записывать массив. Были тогда дискеты по 5.5 дюйма и когда не надо, произошел какой-то сбой в форматировании. Ананов пошел пятнами, потому что время шло уже на секунды. Наконец через полчаса титанических усилий массив был записан на дискету, бумажные данные уложены в папки и Ананов стремительно нас покинул. Под наши же облегченные вздохи. Мы еще пошли в столовку пообедали, да покурили, да пообщались с зашедшим к нам на огонек Поповым, и где-то через час вышли из проходной Администрации на Ильинку.

Первый, кого я увидел, был Ананов, который волком ходил вокруг своей машины, на переднее колесо которой был одет большой оранжевый металлический тормоз. Одет каким-то ментом, который исчез, сделав свое черное дело, пока Сережа сидел с нами. Сам Ананов был уже какого-то совсем фиолетового цвета и с крайним отчаяньем в голосе талдычил заказчику по телефону причину своего отсутствия на запланированной встрече. Я оттащил Виктора и Лехой в сторону, шепнув им, что мы явно лишние на этом пире чумы.   

 Так проходили наши трудовые будни.  

Которые пришлись всем нам пришлось по душе, но потом они существенно сократились, поскольку Ананов пошел в чиновники и стал замом Председателя Комитета по туризму Правительства Москвы Григория Антюфеева. Какое-то время Ананов привыкал к новому окружению и тогда говорил мне:

— Ну, я тебе скажу, серьезные люди. Ну, очень серьезные. Ты не представляешь, до чего серьезные.

Хотя и в этом чиновничьем качестве Ананов несколько раз заказывал нам масштабные проекты по туризму в Москве, что мы и исполняли с выгодой для обеих сторон.

Тогда же мы с Мишаней Цвангом как-то зашли, гуляя, к Новодевичьему монастырю. Дело было в апреле, на пруду под стеной монастыря еще стоял лед, но уже слабый, солнышко пригревало, и было ясно, что льду этому жить недолго. Но вместе с тем на люду этом неожиданно располагались какие-то диковинные постройки, какие-то детские горки, карусели, расписные постройки, в воздухе торчали воздушные шарики и толпился странный разряженный люд.  При этом весь пруд был оцеплен и вниз никого не пускали. Я разглядел софиты и мент сказал нам, что здесь Михалков снимает фильм. Уже потом я понял, что мы оказались на съемках сцены Масленица «Сибирского цирюльника» и где-то внизу были Петренко, Ормонд и сам Михалков, но мы не приглядывались

Примерно в это же время в Таллине заболел раком горла наш друг Юри Алгвере. Я ездил к нему и застал уже умирающим, он был весь высохший и говорил еще еле слышным шепотом, был совсем слаб, непривычно задумчив и молчалив. Его уже ничто не могло спасти, ему кололи наркотик для снятия болей и он вовсю курил и выпивал со мной, правда, немного, потому что много ему уже было не нужно – сил не было. В прежние времена, когда я хотел говорить с ним о вере, он отвечал мне:

 — Миша, вот буду я старый, тогда и буду об этом думать, а пока еще рано.

Я тогда не стал приставать, но сейчас Юри вдруг сам наклонился ко мне и на ухо тихо прошептал:

— Сейчас я понял, что Бог есть. Вот только сейчас понял.  Бог есть.

Вот так утаил Господь от мудрых и разумных и открыл младенцам. А Юри тогда и был как младенец.

Он умер через месяц после моего отъезда и я с тех пор постоянно поминаю его в записках «об упокоении рабов Божиих», поскольку бабушка его была русской и крестила его во младенчестве в православной вере, в которой он и прожил всю жизнь, будучи хотя и неосознанным, но истинным христианином. Айли, его жена, отдала мне его золотой крестильный крестик, и я отнес его в наш Храм Знамения иконы Божьей Матери в Кунцево, на Большой Филевской и теперь этот крестик, в числе других, находится на иконе Божией Матери Знамение.   

 

А я стал сидеть дома, ничего не мог и не желал делать, ел два пакетика китайской лапши в день и курил “Приму” – на другое денег не было. Очень выручила моя знакомая Галя сценаристка, которая притащила мне две коробки какого-то овощного рагу в банках по три литра. Это рагу можно было и тушить и жарить и разводить из него суп, короче – делать всё, что в голову взбредет. Что я и делал и наелся этого рагу на три жизни вперед. Я его уже не то, что есть – глядеть на него не мог. Принципиально сократил до минимума общение со всеми, с кем только можно, и ушел куда-то там в себя; и жил сам в себе один и не от кого не зависел.

 И тут мне позвонил Сережа Ананов, с которым мы вместе работали в Фонде «Общественное мнение» и откуда он тоже ушел и предложил мне съездить в Ингушетию для организации там предвыборных опросов – речь шла о выборах в Государственную Думу 1998 года.  Я предложил поехать со мной Машке соседке, которая обнаружила отчаянную смелость, потому что даже не выразила тени сомнения – Ингушетия так Ингушетия,  whynot? Машка вообще была барышня отчаянная и притом сообразительная – нужное для любого смелого дела сочетание.

В назначенный день и час мы с отважной Машкой подъехали к аэропорту Шереметьево-3 (есть такой, для особо важных персон), прошли в зал ожидания и сели пить бесплатный коньяк в одиннадцать утра вместе с Михаилом Гуцериевым в ожидании приглашения посадки в личный самолет Президента Ингушетии Руслана Аушева. Точнее, коньяк пили мы с Гуцериевым, а трезвенная Машка – кофе с пирожными. Всё, конечно, за счет принимающей стороны. Скоро позвали в самолет, который оказался обычным ТУ-154, но только снаружи, а внутри был необычен тем, что разделен на три секции – первый салон для Президента и его ближайшего окружения, роскошный и вальяжный, второй салон для менее ближнего люда и приближенной прессы, в третьем располагалась обслуга и кухня. Нас провели во второй салон, где, как и в первом салоне, были не авиа кресла, а мягкие диваны вдоль бортов и где весьма привлекательные барышни тут же спросили, что мы желаем выпить в ожидании Президента, который «вот-вот будет».

— А что у вас есть? – нетактично спросил я.

— А что вы желаете? – вежливо повторили мне и я пожелал коньяка выдержанного армянского сто пятьдесят грамм и несколько долек лимона и кофе и шоколадку, и всё это было тот час принесено и добавлено, что в воздухе будут еще и кормить, опять же что пожелаем.

   Тут скоро явился сам Аушев, пожал всем руки и мне в том числе, причем у меня в руке была рюмка коньяку, и я долго не мог сообразить, куда ее деть, и Аушев терпеливо ждал, пока я поставлю рюмку на стол и пожму протянутую мне длань.

В полете нас и, правда совсем обкормили яствами деликатными и редкими и когда самолет приземлился в Назрани, мне было уже хорошо и пофигисто. Но всё же я был впечатлен, когда, выйдя на яркое солнышко, обнаружил вокруг самолета внушительный круг бравых гвардейцев со знаменами и автоматами наизготовку. Причем стояли они так, что один – лицом к самолету, а соседний – лицом наружу, для отражения возможной агрессии.

Нас рассадили по машинам, и мы с Машкой попали в бронированный Хаммер, который, как нам сказали севшие с нами ребята гвардейцы, Аушеву подарил сам  Масхадов. Хаммер и так-то машина внушительная, а тут еще и броня и стекла были какие-то синие и шириной сантиметров пять и поднимались и опускались кнопкой медленно и с явным усилием.  Несмотря на свою бронированность, колонна наша из пяти машин неслась по дороге с дикой скоростью и даже чуть не сбила корову, которую придорожный мент еле успел оттащить в сторону.

В самой Назрани нас поселили в роскошном отеле «Асса», где работал лифт. Еще в городе лифты работали только в Президентском дворце и в особняке главного имама Ингушетии. Где тоже было пять этажей, а сам имам  человек пожилой и степенный. Говорю это с основанием, потому что встречался с ним лично, но пока   нас не просто поселили, а еще и дали охрану в лице четырех личных гвардейцев Аушева, двоих из которых звали Исса и Муса. Эти двое недавно отличились в бою против боевиков, которые месяц назад напали на Назраньский теле Центр (последний, кстати, был прямо возле отеля).  Исса тогда уложил одного нападавшего, а Муса – двоих и за каждого уложенного им выплатили по 500 долларов – громадные деньги для России и уж тем более для нищей Ингушетии.

В самом отеле постоянно дежурил взвод автоматчиков человек двадцать, под крылом которого мы с Машкой числились, так что утром, когда за нами приезжали наши охранники гвардейцы, командир взвода в журнале писал: «Тарусина сдал», а Муса «Тарусина принял». Вечером наоборот.

Как-то в ожидании охраны я вышел из подъезда покурить и заметил по ту сторону клумбы красную иномарку, в которой сидели какие-то бородачи. Увидав меня, тачка медленно поехала вокруг клумбы, и я почувствовал на себе цепкие взгляды бородачей – так  хищник оценивает доступность добычи – можно взять или нет? Неожиданно вокруг меня возникли десять автоматчиков и носато бородатые мужики в машине медленно проехали мимо – добыча оказалась явно не по зубам.

А один боец посоветовал мне не то, что от отеля одному далеко отходить, а и на воздух свежий без нужды не соваться. Особенно никого не предупредив. 

— А кто это вообще? — Спросил я про бородачей.

— Кто-кто – ваххабиты – ответили мне сурово.

— А почему их арестовать нельзя? Если они за людьми охотятся? Ясным днем погожим.

— А на них не написано, что они плохие – сказали мне – мало ли мимо народу ездит. Они ж не скажут, что, мол, бандиты мы, умыкнуть кого хотим.  А коли умыкнут, тогда поздно спрашивать будет. И некого. Такие дела.

При нас одна француженка журналистка вышла погулять вечером вокруг отеля. И пропала. Я потом в Москве искал сообщений об этом и не нашел – многие такие дела тогда решались без лишнего шума. Если вообще решались. Дай Бог, чтоб с этой девахой всё закончилось благополучно.

На воздух я всё же совался, поскольку за отелем было большое озеро, и я не мог себе отказать в удовольствии в нем поплескаться, благо вода была теплая, градусов 13 в октябре месяце. Там же, на задах отеля был и продуктовый магазин, в котором по причине объявленного недавно в республике Сухого закона весь винный отдел был занавешен тканью. Но мы были всё-таки в России, хотя и особой. Но в России.

Поэтому продавщица просила меня указать, что мне надобно и вынимала искомое (водочку, что же еще?) из-за занавеси и спокойно ее мне продавала. А в едальне отеля ту же водку мне приносили по двести грамм в стакане типа как нарзан. Который приносили в соседнем стакане. Так что я махал сто грамм нарзана и тут же запивал его нарзаном. И от того дюже веселел.  

Но это всё отвлечения. А вообще мы проводили опросы да фокус-группы, на которых нам собирали самых уважаемых людей республики. Вот в их-то числе и был старик имам и еще брат Президента, и его же Главный советник по национальной безопасности и много другого важного люда. Среди которого особо выделялись старейшины, все в высоких бараньих шапках, которые имели право не снимать ни при какой ситуации и даже в помещении. Еще их нельзя было перебивать, коли они что говорят и я сначала на фокус-группе растерялся, потому что когда такой аксакал начинал говорить, остановить его было невозможно – кудахчет и кудахчет, ну что с ним поделаешь?

 Я заикнулся было раза два и потом начал их решительно останавливать, говоря, что у нас тут полагается давать высказаться всем,  без чинов и заслуг. Уважаемые старейшины вначале были поражены, что им вот так запросто затыкают рты, но смирились и дело пошло веселее.

В конце же заткнутый мною имам даже вдруг сказал мне, что он очень меня зауважал, невесть с чего, и что теперь я всегда желанный гость в его доме и что я могу всегда к нему придти и всегда буду принят с почетом.  Я принял эту речугу за обычную славословную брехню, но мне внушительно разъяснили, что это очень серьезное заявление, что имам так говорит редко кому, и что теперь я действительно его почетный гость. А я так и не понял, чем угрел сердце старика.

Еще нас возили в лагерь беженцев из Чечни, который был дюже велик и населен и где-то совсем рядом  в горах слышались какие-то тяжкие уханья.

— Что это? — спросил я и мне небрежно ответили:

— Фэдэралы.

За перевалом били орудия российских войск, шла вторая чеченская война. Вели же нас и по лагерю и в других местах так – два гвардейца спереди, справа и слева, два так же сзади, автоматы у всех навскидку и один сопровождающий между нами – для пущего контроля. В местном рынке я увидал красивый перстень с мордой волка и уже собрался его купить, но был решительно остановлен Иссой:

— Ты что, это же волк. Он чеченский, это враги. А ты хочешь на пальце носить. Так нельзя. Не покупай.

И я купил жене шерстяной узорчатый плат.

В выходной день спросили, не хотим ли мы куда съездить на природу. Я показал на горы вдалеке (среди которых был виден и Казбек) и спросил, нельзя ли вот туда на шашлыки. И стал свидетелем такого диалога:

— Сколько ребят взять, десять нормально?

— Бери двадцать, тот раз аккурат хватило. Баранов пяток. Хватит, я думаю.

— БТРа два, да? На двух пойдем?

— Думаю, на двух. И вездеход один для случая, вдруг уходить придется…

Я послушал, послушал, не стал выяснять, на что «двадцать аккурат хватило» и сказал, что что-то в горы не хочется и как мне не доказывали, что это совсем почти безопасно и что там очень красиво, был в решении тверд.  Но впечатлений мне хватило и в отеле. Где ночью я вдруг проснулся от страшного грохота, который доносился с улицы. С опаской глянув в окно, я увидел солидный черный джип, который стоял напротив входа в отель, да вдруг на полном разгоне понесся вперед и со всей дури врезался в стеклянный вестибюль. Дал назад, отъехал, порычал немного и повторил свой разрушительный маневр снова. Снизу слышался лязг разрушаемых конструкций и звон битого стекла.

Я обомлел.

Нас атакуют, это очевидно. Но почему ваххабиты таранят отель машиной, почему не стреляют? И отчего не слышно огня защитников, я вечером сам видел в холле наших автоматчиков.  Почему они молчат и позволяют врезаться в подъезд какому-то врагу ночной тишины? И что вообще всё это означает?

Меж тем внизу джип уже раз пять вперся с разгона в усмерть искореженный подъезд и стал чего-то бибикать, зачем и кому – я не понимал. И решил, что чему быть, того не миновать и, закрыв окно, улегся спать, благо шум скоро смолк.

Утром я вышел в вестибюль, вдоволь насмотрелся на в конец раскуроченный вестибюль, заваленный искореженными алюминиевыми стойками и битым стеклом, и выслушал историю о местном сынке какого-то важного джигита, который (сынок) имеет затратную привычку ночью приезжать пьяный на своем джипе в отель и требовать водки. Зная всё наперед, ему отказывают, горячая кровь вскипает, и он с горя таранит отель капотом. После чего ему выносят квасеево и счет за вчиненный ущерб, он платит, не торгуясь и все довольны – сынок водкой, отель – выставленным счетом и легкой прибылью.

А мы скоро покинули Ингушетию, как говорится, усталые, но довольные.

 Потом я ездил еще в Воскресенск на выборы мэра, и это тоже было сильное впечатление. По дороге туда вдоль обочины стояли девчушки лет по 12-13 и это было страшно. В самом городе не рекомендовалось менять доллары на рубли – могло плохо кончиться для того, кто менял (не стало бы денег, а может и жизни заодно) и работал один ресторан, куда также настоятельно не рекомендовалось ходить более одного максимум двух раз. В кабаке этом постоянно гуляли местные бандиты и попутно высматривали кого чужого с тугой мошной. Если человек приходил поесть один раз, это почиталось за случайность (своеобразная этика громил), если заходил два раза, то уже брался на заметку. На третий раз его грохали по выходе – буквально, намертво – чтоб больше не ходил. Я был там два раза.

  Вообще в городе все боялись всех и всего. А кто не боялся, так того боялись. По вечерам, когда темнело, улицы вымирали. Когда-то огромный химический комбинат давал тут работу половине населения, а хоккейная команда «Химик» гремела на всю страну – именно отсюда, к примеру, начинал свою великую карьеру Игорь Ларионов. В мою там бытность мне рассказали, что один из игроков «Химика» 90-х надумал покинуть команду, на что ему напомнили, что у него есть жена, дети и предложили особо не рыпаться. Что тот и благоразумно и сделал. Так он еще работу имел, а многие не могли похвастать и должностью сторожа – а на комбинате, где раньше трудились тысячи работников, теперь было всего несколько сотен.

Сейчас, надеюсь, больше.

Поселили меня за городом в каком-то пустом пансионате, где жил я один, да два мента, которые боялись всего на свете и очень зримо. Думаю, в случае, если бы меня кто-нибудь приехал убивать, их хрен бы нашли. Но никому я там не понадобился, а кандидат наш вскоре благоразумно из выборной гонки выпал и на том история с Воскресенском закончилась.

Потом, благодаря Саше Шияну, мужу моей хорошей подружки Аси (Анжелы),  я попал на выборы мэра в город Радужный, что в Ханты-Мансийском автономным округе.

Это было зимой и там было минус 50 градусов, но мороз был сухой и переносился на удивление легко, так, что я даже как-то раз, случайно оставив пальто в закрытом кабинете, ходил по улице минут десять в одном пиджаке и ничего, только уши леденели и пальцы рук. Там во всех домах подъезды были тройные, т.е. дверь подъезда, потом коридор, потом опять дверь, снова коридор, опять дверь и только за ней уже сам  подъезд и лестница на этажи. Да батареи в квартирах во всю стену, а сами окна в четыре стекла – для пущего сохранения тепла. На улицах там стояли бабы в тулупах и продавали мороженых огроменных рыбин местного вылова за рублей 100 штука, а если совсем необъемная – метра в полтора-два  длиной – то за 150-200 рублей.  Ехать в Радужный надо было 200 км из Нижневартовска по совсем пустой дороге, на которой я вдруг увидал море в тумане, причем оно было где-то наверху и сливалось с небом. Такие неожиданные  повороты зрения рождает тамошняя природа, гораздая на выдумки. Поперек дороги тяжело летали жирные лесные птицы, всякие куропатки и прочие тетеревы, но мой шофер был без ружья и на охоту мы не отвлекались. Кампания эта выборная закончилась победой нашего кандидата Куссмауля и все довольные вернулись на Большую землю.

Я снова засел дома, но ненадолго. Сижу как-то, и вдруг мне звонит мой старый давний приятель, которого я давно не видал (Дима Алексеев, сокурсник по МГУ), и говорит: “Слушай, ты чем сейчас занимаешься?” Я говорю: “Сижу дома. – Ну, я понимаю, а вообще? – Я вообще сижу дома. – А, – говорит, – может, тебе будет интересна такая штука, вот тут… ты когда-нибудь занимался предвыборной социологией? – Да чем я только не занимался, – сказал я дипломатично. – Ну, тогда тут выборы губернаторские – не хочешь заняться?” Речь шла о выборах в Пермском крае и кандидате Павле Анохине, которого мы и должны были продвигать.

 Я говорю: “А почем? Я парень дорогой».

– Ну, две штуки, – говорит Митя, – в месяц «зеленых»”. А это был 2000 год… Я ответил: «идет, только не две штуки, а три». Я знал, что на первое предложение никогда нельзя соглашаться, иначе тебя перестанут уважать. “Ну ладно, – говорит, – но тогда мы тебя по полной программе запашем. – Это давай”, – говорю. Я смутно представлял, что они от меня хотят. Кстати, тогда у меня появился мой первый в жизни мобильный телефон – в  2000-м году звонки в Перми по мобильной связи шли через Москву и наговаривал я на триста долларов в месяц. Вот приезжаю я в Пермь, мне говорят: ты будешь персоной нон грата, тебя никто не должен видеть в лицо, вообще. Я был черным пиарщиком. Я делал черный пиар на выборах.

Что это значит?

Я тоже не знал, что это такое. Мне дали пару наводок, потом я отрыл ребят – местных фашистов. Они были потрясающие. Мне нужно было распространять листовки, черные пиарные листовки, подпольные газетки. Они были замечательные ребята, потому что они, во-первых, прекрасно организованы, во-вторых, они обожают шпионские игры, во всё это играют с наслаждением. Но потом я от них отказался. Их фюрер был психом – он в ресторане устраивал мне встречи, выставлял охрану за две улицы, они все бритые, их видно за три версты всех… Я говорю: “Знаешь что, отец, с твоей конспирацией мы на хрен тут засыплемся”. Потом я просто нашел ребят – спортсменов. Замечательные, дисциплинированные, команда была – человек пятнадцать. Они у меня эти листовки и газеты проносили в городскую администрацию, во всех туалетах оставляли, во всех коридорах… трамвай выходит из депо, первая толпа врывается в трамвай – там уже на сиденьях разложены газетки. Во всех электричках, в троллейбусах…

Что за газетки-то?

Газетки вроде бы от лица нашего конкурента,но на самом деле составленная так, что все понимали, что он вот он страшная сволочь. Что-то я сочинял, что-то мне из штаба присылали, уже сверстанное. Причем газеты печатались, конечно, не в этой области, в соседней, потом конспиративными партизанскими дорогами сначала трейлер привозил груз на границу, там приезжали с моей стороны, я сам приезжал на трех “рафиках”, сгружали, потом развозили по каким-то гаражам частным, потом это развозилось по разным губернским городам. Я до сих пор помню, что одному парню я помог, это было в городе Соликамске. Молодец парень, бывший афганец, организовал молодежный туристический клуб. Говорит: “Знаешь, у нас тут все курят, бухалово сплошное, наркотики…” Он организовал клуб – двадцать парней и девчат, у был них какой-то старый сарай, помещение, они по своему почину патрулировали улицы с повязками, всем ментам помогали… Я за его работу купил ему “рафик” за штуку «зеленых», оставил его клубу – хоть одно дело доброе сделалось.

Я ездил по области, бывал в разных городах, в Соликамске видел знаменитый «Белый лебедь», боровую дичь, тяжко перемахивающую свое упитанное тельце через шоссе, карликовые деревца вечной мерзлоты, много чего видел. 

И сколько лет ты так шакалил?

Это было до 2001 года. Но настал момент, когда – всё, дальше этим уже нельзя заниматься. Потому что либо ты должен становиться законченной сволочью, либо надо уходить и долго отмываться после этого дела. Очень долго отмываться. Причем внутренне отмываться, что  тяжелее, чем внешне – помылся и все, с пемзой, скажем. А тут эта гадость – она все-таки копится, конечно. Это гнусные вещи, очень гнусные.

И какой же общий вывод?

Я понял, что в России колоссальное количество честных, очень хороших людей. И очень бедных. Я подумал: «Боже мой, если бы вот эти деньги, которые мы выкидываем на ветер, просто отдать людям»… Ты не представляешь! Ты едешь, и изба стоит древняя – она покосилась не просто в сторону, но еще и назад. Она стоит, в двух плоскостях смещенная, а там светится огонь; двухэтажный барак; и дым идет, и люди там живут в нищете страшной… Но при этом почему-то совершенно нет никакого внутреннего ощущения падения, конца – нет, нормально живут, работают, с хорошими лицами с такими, понимаешь, с русскими мордами замечательными… Я когда поездил по стране, я понял… говорят “всякий народ достоин своего правительства” – нет. Может, каждый народ и достоин своего правителя, но не всякий правитель достоин своего народа, я скажу так, ребята. Далеко не всякий правитель достоин своего народа. А уж то, что было в 90-х, – конечно, это был позор для наших правителей. Настолько они были недостойны нашего народа….  И вот тогда у меня появилась вера в эти замечательные, хорошие, настоящие, спокойные и уверенные в себе лица. Что бы там ни происходило – выживем, ничего, и не такое бывало еще.

Потом про эту жизнь я написал небольшой материал с названием «Выбор».

Всё это время меня не оставлял интерес к изучению социологии религии. Когда я начинал заниматься изучением религии – сначала в советском, а потом в российском обществе, – я руководствовался следующими соображениями.

Во-первых, мне как человеку православному и религиозному предмет был близок и интересен.

Во-вторых, я всегда подозревал, что тысячелетняя эпоха, сформировавшая душу народа, не может быть окончательно оккупирована одними старушками и что в условиях свободы обязан начаться религиозный ренессанс.

В-третьих, понятие “верующий” для меня всегда было весьма расплывчатым, я считал, что в нем существует много качественных и смысловых оттенков, а определить это возможно с помощью инструментов массовых опросов. Чем я и занялся еще во ВЦИОМе, затем эпизодически в ФОМе и, наконец, целенаправленно – в ИнОПе. Частично результаты этих почти двадцатилетних наблюдений вошли в книгу “Реальная Россия” и периодически появлялись в прекрасном журнале “Фома”, за что я очень благодарен его главному редактору Владимиру Легойде, а также Владимиру Гурболикову – второму человеку в журнале, который терпеливо возится с моими небрежными текстами.

Мой вывод таков: ренессанс состоялся. Пусть это не пугает неверующих (а их у нас немало), религиозные люди – люди не страшные, в лоб крестом никому не закатают, внешне такие, как и все прочие, а что у них внутри – разговор особый.

Ты говоришь о ренессансе, некоторые социальные философы и социологи рассуждают об угрозе православного фундаментализма. Что ты думаешь по этому поводу?

Тут надо немного знать историю. Христианский фундаментализм уже давно состоялся. В России это произошло в период раскола православной Церкви на новый и старый обряд, русское раскольничество – по сути и есть этот период. Мы его уже прошли, и, заметьте, никогда русское старообрядчество не шло ни против общества, ни против государства.

В Европе раскол произошел обратным образом – не во имя сохранения религиозных традиций, но во имя их разрушения. И это тоже достояние истории.

Сегодня фундаментализм переживает ислам, что естественно, поскольку и родилась эта религия на 500 лет позднее. Формы этого процесса известны всем и являются предметом тревоги всего и верующего и не очень мира.

Сегодня русская вера ищет и исповедует толерантность, прекрасно понимая, что в условиях российского пространства (и за пределами его) договариваться можно, только смирив гордыню и объявив наличие общего мира во имя спасения души всех и каждого в отдельности. Господь нас рассудит, а мы сегодня обязаны быть братьями и сестрами друг другу, невзирая ни на какие отличия.

Миша, мне тяжело читать, что жизнь твоих друзей-поручиков сложилась грустно, да и ты сам долго метался, искал свое и себя. За три десятка лет до вашей группы на факультете философии МГУ была другая блестящая четверка студентов: Грушин, Зиновьев, Мамардашвили и Щедровицкий. Их времена были покруче ваших: и в студенческие годы, и в годы их молодости, но они, отталкиваясь от совсем уже ортодоксального марксизма, смогли найти свои пути. В чем дело? Мне кажется, что суть в среде, но мне интересен твой ответ.

Жизнь моя – не метание, а неравная борьба с ленью и нелюбопытством.

А параллель твоя интересна – эти люди отталкивались от ортодоксального марксизма, то есть имели свою пружину. Мы же, отринув марксизм изначально, отталкивались от пустоты, поскольку знали только, как не надо.

Мы формировались во времена отрицания. Но отрицание не может быть продуктивным, в отрицании нет цели, нет опоры, нет смысла. Конец 70-х был периодом некоего окостенения, но живая университетская атмосфера позволяла выживать. Когда же этот период закончился, начался период словно бы безвременья, которое особенно тяжко людям амбициозным и эмоциональным. Работа в каких-то бесконечных НИИ изумляла бессмысленностью, переходящей в уныние. К примеру, рядом со мной за столом сидела еще молодая женщина, которая со второго января начинала заполнять какую-то отчетность, которую заканчивала 31 декабря. Пуд ее томов отсылался в министерство, где, конечно, отправлялся в архив, и все начиналось сначала. Это был типичный совковый бред, который нельзя воспринимать без оскорбления для интеллектуального достоинства.

Конечно, просто было бы все спихнуть на среду (“заела”, мол!) – нет, и личную свободу подчас “пели мы во вред себе”, и много других глупых кочек вскакивало на дороге жизни. Но всё же мне мнится, что ни в одном другом послевоенном поколении не было столько “лишних” людей, как в нашем, “застойном”.

Гертруда Стайн ошиблась, назвав поколение Хэмингуэя потерянным. Не бывает лишних поколений.

Что тебя лично оттолкнуло от марксизма? Его материализм? Базировавшаяся на нем идеология, которая довела страну до 37-го года? Советский тоталитаризм? Я спрашиваю, потому что марксизм является одним из ведущих направлений мировой социологии.

Человек социальный – лишь следствие. Неужели должно думать, что поступки людей обозначаются внешними критериями? Это и есть глубочайшее заблуждение марксизма. Я долго как социолог спрашивал людей о многом, был свидетелем сотен опросов, до отупения всматривался в цифры ответов, пока как-то мне вдруг не открылось – ежели взять все, что мы наопросили, отжать жмых, выяснится, что мы имеем дело с очень умным и очень духовным народом.

Я почувствовал, что, ей Богу, есть душа народная. Конечно, истерзанная, униженная, но потрясающе мудрая, добрая и вечная. Как сам Бог. И это мне дали именно сотни опросов, которые я наблюдал за тридцать лет своей социологической практики.

Несомненно, в нашем обществе (как и в любом другом) есть свои законы бытия. Но нельзя их измерить одними только социальными или экономическими факторами. Тут все устроено по-другому, гораздо более интересно и неожиданно. Нелепость марксизма – именно в его внешней логике и в том, что он многое выдумал под наитием наплыва собственных не всегда удачных мыслей. Знаешь, вот все просчитал человек, все измерил – и вдруг шлепнулся. Лежит и удивляется: “Как это так? Я же все предвидел!”

Не все, милый. Кой чего запамятовал.

Мы с Сашей Воронко

 

 

7.    Конец Грановского. Смерть мамы

В конце 90-х в нам в квартиру стали захаживать риелторы с потенциальными покупателями – был даже патлатый и гномисто коротенький Юдашкин, который пришел, понюхал, да и пошел прочь. А дядя Сережа, который в это время очень сильно поддерживал нас финансово – мама работала уже совсем мало, у меня был период малоденежья, а Кот еще не работал, что вошло у нее потом в общежизненную привычку – предложил вдруг нас с Котом махнуть на Кипр. За его благородный счет.

Я нарыл турфирму, озаботился путевками и скоро мы уже грелись под ласковым греческим солнышком Лимасола. Кстати, в аэропорту дядя, по его словам, испытал первое потрясение, когда увидел меня, вдруг садящегося за руль такси, которое должно было везти нас трансфером в отель. На Кипре, как в Британии, правостороннее движение и машины все праворульные, но дядя того не знал и решил, что я вздумал прокатить их всех с ветерком, не имея ни прав ни умения.  Но имея уже стакан в хмельной башке своей.

Отель у нас был неплохой, море рядом, на пляже почти одни русские, так что в первый день один парень рядом всё поражался:

— Ну и дела – как и не уезжал! Одни наши, чего, спрашивается, приехал, зачем?

Кругом было полно едален, меню всё по-русски и везде значился «борщ», «русские пирожки», «пельмени» и  прочие блюда нашей родной кухни, но я нашел мезе и это вот что такое. 

Ты садишься за столик, и тебе начинают таскать небольшие тарелки, на которых всё разные яства и немного, но их всё несут и несут, сначала закуски, потом салаты, потом мясо разных сортов и видов – нам досталась даже зажаренная лягушка, точнее ее задние лапки – потом еще чего-то. Всего перемен тарелок около двадцати с лишним, так что в конце уже и рад бы что в рот засунуть, да не лезет. И всё приносимое очень вкусно и завлекательно. И под это подают местное вино, что дюже со всем приносимым сочетается. Но можно и водочку принять, что тоже со всем сочетается. Одно блюдо повар готовил при нас на жаровне, подлил что-то спиртовое на угли и огонь вспыхнул  высоко, объяв собой и конфорку и сковороду, на которой жалилось что-то очередное.  А сидишь ты на веранде у самого синего соря, которое аккурат тихим прибоем под эту веранду и достает, а солнце уже село и звезды на темно синем небе горят так, как на Руси от них не дождешься.

 В номере нашем, который выходил широким окном частично на море, и немного на лимоновый сад («А за морями есть лимоновый сад, а я найду его и буду рад, но я тебе не дам, не смеешь ты меня винить», группа Дюна) был балкон и дядя очень любил утром часиков в шесть сесть там с рюмочкой, поставить рядом кузовок с клубникой и ловить ранний кайф с сигаретой на отлёте. Наблюдая, как чайки парят над морем.

Еще Кот загулял с каким-то местным Жуаном и забрал с собой ключ от номера. Тут же я выяснил, что если эту электронную хрень (ключ такой) не вставить в гнездо, не работает электричество. Соответственно, нельзя включить Фумитокс, чего комарам и надо. Они отыгрались за всё нехорошее, что сделал с ними Фумитокс. И всё это они сделали с нами, бишь со мной и дядей. Никогда я не мечтал так о том, чтобы сестра оказалась рядом. Я дошел до того, что стал мазать таблетками Фумитокса шею и лицо. Комарам всё было по фигу, и ту ночь я помню как вчерашнюю.

Юра как-то сказал, что на Пасхальной службе один певчий всё время попадал мимо нот и один присутствовавший  владыка в сердцах сказал ему:

— Чтоб у тебя на том свете такая Пасха была!

Вот и я желаю комарам, чтоб у них на том свете такие ночи были. В натуре!

Еще дядя по ошибке купил вместо обычной водку местную «Uza», которая вообще-то мерзкая греческая анисовка («капли датского короля», кто помнит из детства), и имеет только одно достоинство – при разбавлении водой она резко мутнеет, так что подпольно разбадяжить ее в баре невозможно. Но и сорвать с нее может с души. Что и произошло с ничего не подозревавшим дядей, который вытянул рюмку и тут же стремглав помчался в туалет, чтоб без промедленья похвалиться этой «Узой» мистеру унитазу. Думаю, такое тот видел не в первый раз.   

Но вообще делать на этом Кипре особо было нечего, и щедрый дядя предложил свозить нас на Святую землю, благо с Кипра в Израиль ходили белоснежные туристические лайнеры и стоило это где-то по 150 баксов на один паломнический нос. Носы загружались во второй половине дня, шли по морю всю ночь и рано утром пришвартовывались в Хайфе. Оттуда пассажиры на автобусах перлись через всю страну – которую русскому взору и страной-то назвать странно – до Тель-Авива, от Тель-Авива до Иерусалима, затем в Палестину и там с заездом в Вифлеем,  обратно в Иерусалим с экскурсией в Старый город, храм Гроба Господня и к Стене плача и обратно до Хайфы, а оттуда на том же лайнере в Ларнаку. Это в идеале, потому что при нас еврейские пограничники не пустили в страну трех девок с нашего корабля и те уныло остались на борту, пока все прочие рассаживались по автобусам.  Их заподозрили в том, что они не обычные туристы, уж не знаю, с основанием или без. Они остались, а все прочие потащились на автобусах сначала через Хайфу, который сам по себе грязный портовый городишка с облезлыми домами и балконами, увешанными стираным бельем.

Потом выехали на шоссе, справа от которого местами виднелось море, а слева поселки. Иногда слева был поселок, под шоссе подземный переход, а справа – какое-то предприятие, на котором все жители поселка слева и трудились. Как они находили после работы свой дом, не ведаю, небольшие белые коттеджики все абсолютно одинаковые. Разве по номерам.

При этом растительности вообще никакой, так, кое-где чахлые кустики да пальмочка чахлая же. А так – песок да пыль. И это притом, что евреи посадили в стране чуть не сто миллионов деревьев.  Одно хорошо, небо голубое и прохладно – но это в автобусе с кандишеном, когда мы вышли перекусить в кафе почему-то имени Элвиса Пресли, душная вязкая жара дохнула на нас всей своей сомнительной прелестью.

Перекусив, мы проехали Иерусалим и оказались в Палестине, где остановились в Вифлееме, на площади возле храма Рождества Христова. Там все пошли в храм и многие (и мы в числе оных) опустили руку в отверстие золотой «Вифлеемской звезды»,  расположенной на полу на том месте, где родился Спаситель. Дядя, которому было душно, вышел из храма и встал в тени за углом, где тут же подвергся осторожной атаке трех молодых парней палестинцев, которых я в последний момент отпугнул своим появлением и тем, что выволок дядю на свет Божий, ближе к туристическим толпам. На глазах которой борцы за права угнетенного палестинского народа действовать опасались. Вообще я скажу, что побывал много где, но таких наглых и агрессивных людишек, как эти, нигде не встречал. Смотрят они на тебя, как на лютого врага, а если что хотят продать, то с таким видом, что, дескать, лучше купи, а то грохну.

Скоро ко мне пристал какой-то оборванный гордый тип с набором открыток, и я имел несчастье взять их у него из рук в руки. Только потом я спросил «почем?» и услыхав совершенно непомерную цену, попытался всучить  товар обратно. Не тут-то было – тип начал орать как резаный, прятал руки за спину, причитал, что я, мол, товар трогал и засалил и теперь обязан купить, и всё это с диким выражением своей и так неаппетитной рожи и с глазами, полными черной ярости. Я положил открытки на камень и сел в автобус, чтоб он отцепился, но пока мы не тронулись, тип стоял рядом и громко разорялся и я начал понимать, отчего евреи никак не могут с этим народом договориться.

  В Иерусалиме автобус остановился у древней стены, и мы вошли в Старый город пешком через Яффские ворота, и пошли по древним улочкам, где неба не видно из-за балконов, которые перекрывают его своими выступами. При этом уточки всё больше шли вверх или вниз, и всё наискось, а дома все были каменные и явно древние, но вполне жилые, и даже с кондишенами на внешних стенах и теле тарелками, прилепленными сбоку.

Скоро мы подошли ко входу в храм Гроба Господня, где сначала увидали знаменитую, колонну Святого Огня, которая была чудесно расколота почти наполовину в Великую субботу 1634 года. В связи с возникшими тогда спорами о пасхалии (православные праздновали в тот год Пасху 6 апреля, на неделю раньше, чем армяне-антихалкидониты) османские власти по настоянию армянского наместника заперли храм, не допустив православных на службу Святого Огня. По молитве православных верующих, собравшихся у закрытых дверей во главе с митрополитом Вифлеемским Парфением и архиепископом Газским Афанасием (патриарха Феофана IV в то время не было в Иерусалиме), из налетевшей грозовой тучи ударила молния и из трещины расколовшейся колонны явился Святой Огонь, который как и до и после этого, появляется на Православную Пасху («Древо», открытая православная Энциклопедия).

   Внутри мы обошли многие святыни и спускались к Голгофе, а у камня помазания я присел и положил осветить на камень те крестики и иконки, которые давеча купил. Тут мой нательный крестик сообразил, что я про него забыл и тогда сам собой развязался двойной узелок шнурка, ни до того ни после такого не проделывавший, и крестик сам упал на камень и осветился, несмотря на мою забывчивость. И это тогда показалось мне совершенно нормальным – место такое, что может быть всё.

Потом нас через лабиринт запутанных улочек древнего рынка (где торговали всем) повели к стене Плача, где стояли черно сюртучные и пейсатые хасиды, и к которой мы с дядей и Котом подходить не стали, а дядя, который всё страдал жаждой, послал меня за пивом. Я ушел с площади, пройдя кордон автоматных солдат, и в ближайшем магазинчике купил еврейского пива «Массабе», название которого напомнило мне известную еврейскую же разведку Моссад. Пройдя обратно на площадь – автоматчики пустили меня как своего – мы я дядей и Котом потребили пивка и восхотели отлить, благо сортир оказался здесь же, в каком-то старинном здании (других там нет).

В гальюне дядя встал было к писсуару рядом с каким-то рыжим ортодоксальным евреем, который, заметив возле себя чужеземца, прервал процесс, отошел от дяди на пять писсуаров, и возобновил прерванное. Чем немало меня подивил – это надо ж иметь такое отношение к иным, чтоб и ссать рядом с ними брезговать.

От стены нас повели к автобусу, который стоял где-то за стеной города и тут стали встречаться люди, раздающие какие-то красные ниточки, на какое-то будущее счастье. Ниточку надо было повязать на запястье. Я б и не брал, но мне попалась совершенно рязанская старушка, зашамавшая мне с приоком:

— Возьми, милок, на счастье тебе и родным твоим…

— Бабуль, ты-то как здесь оказалась? – искренне изумился я. На что та ответила, что вот сын женился на еврейке и слинял и ее забрал, что и здесь жить можно, только жара допекает. А русских тут много, но всё одно скушно и до дома далеко. Да упокоит Господь ее достойные седины.

 На перевале по дороге в Тель-Авив мы попали в циклон, туман занавесил всё вокруг с метра и далее, пошел дождь, но скоро опять стало ясно и автобус, тормознувший было в туманном молоке, двинул вперед. На дороге видели три машины в авариях, одного джентльмена даже с кровью на роже, но без членовредительства.

В Тель-Авиве нас потащили на фабрику обработки алмазов, где мне запомнился тип, сидевший за шлифовальном станком и что-то всё не то делавший с незаметным глазу камушком, потому что всё время недовольно качал головой, брался его шлифовать, затем смотрел в лупу и снова качал кипной башкой своей. Так я и не узнал, получился у него бриллиант или нет.         

Мы в числе прочих ушли с фабрики, где всё усиленно предлагали крайне выгодно накупить камней и я спросил у одного батюшки из нашей группы:

— Это вы в командировке здесь или в отпуске?

— Сам по себе я, в отпуске – отвечал он – люди по разному отдыхают, одни по блядям ездит, другие по святым местам. Кому что нравится.

И ответ этот немало меня повеселил.

Вернувшись на Кипр, мы вскоре стали ворочаться домой, но в аэропорту Ларнаки нас подвел самолет, который начал было взлетать, но вдруг резко тормознул, да и поворотил обратно, нас высадили и сказали, что эйркрафт сломался и что мы полетим позднее. Это было тяжким испытанием, но я выпил всё, что предложила судьба. И заснул в новом самолете и проснулся уже в России. И первое, что сделал, выйдя из дверей Шереметьево —  от души похвалился харчами за первой же колонной. Так сказать, поздоровался с родной землей.  Как сумел.

В это же время мы с отцом съездили в Египет. Момент был выбран удачно – только что какие-то исламские террористы зарезали человек шестьдесят  у храма царицы Хатшепсуп и путевки в Египет резко подешевели. Поскольку ни я, ни отец исламистов не боялись, я тут же купил дешевые путевки и скоро мы лежали на горячем песке пляжа Хургады.

Сегодня почти всё уже знают, что делать и там тоже особо нечего, но мы съездили на автобусе в Луксор, где посетили Долину Царей, спускались в гробницы фараонов, конечно, и Тутанхамона,  были в Луксорском и Карнакском храмах, причем последний поразил меня обилием и толщиной колонн, которые должны были обнять несколько человек, чтобы обхватить ее полностью.

 Заехали и к той самой Хатшепсуп, которая когда-то давно провозгласила себя фараоном и возле которой уже совсем недавно порубали бедных туристов немцев. Нам даже показали место, где их уложили на горячий асфальт перед нежданной казнью. Кстати, нашу колонну автобусов сопровождал БТР с военными, «на всякий случай», как нам сказали, присовокупив, что риска вообще-то нет никакого. Кстати, после нашего отъезда в Египте опять кого-то взорвали и путевки туда стали еще дешевле, что дало повод папаше сетовать, что, дескать, вот, сейчас и надо ехать, а мы поспешили.

Еще меня поразили провинциальные египетские города, особенно вечером. Сначала я не понял, в чем дело, а потом сообразил – люди в них все трезвые. Они ж там не пьют, трезвенники все, бляха муха. В Египте вообще нет квасеева, местное пиво «Стелла» можно купить только до захода солнца, буквально, так, что вот пока диск виден, продадут, а как скрылся за горизонтом – всё, фенита. Винных магазинов в Хургаде всего два, да их еще найти надо, да отпустят там сладкой водочки только по авиа билету обратному и паспорту иностранному и в ограниченном количестве. А в отеле стоит в баре поганая польская водяра и стоит пол литра сорок местных фунтов, что равно двадцати американских доллариев. Недешево, в натуре. 600 рублей за фуфловую поллитруху. Когда в Москве в конце 90-х она больше полста не стоила.

Но мы с папаней и достали и выпили, и кальянчика местного покурили и вообще ни в чём хорошем себе не отказали. Даже нашли на самой окраине города (такой, что улица, по которой мы перлись, просто уходила впереди в песок пустыни и там обрывалась, как и сам город)  магазинчик натурального кофе в зернах. Где нам и сварили две чашечки такого ядреного, что потом я, до этого совсем сомлевший на жаре, скакал по этой Хургаде совершенным кузнецом. Папаню спросили, сколько такого кофе он желает купить, и долго удивлялись, что всего два кило – оказалось, мы попали на оптовую базу, где кофе брали тоннами. Но отвесили просимое и долго подчевали русским спасибом. Которое в Египте вообще знают практически все местные.

Эти поездки, конечно, расширяли кругозор (выражение Андрюши Фесюна, которого неожиданно от японской газеты отвезли вдруг в Китай по какому-то совершенно, с его точки зрения, никчемному поводу), но и в России было нескучно. Именно в те годы мы с Мишей Цвангом вдруг срывались в Питер на два-три дня и весьма весело и продуктивно проводили там время. Настолько, что мне лично надо было в Москве потом отлежаться денек. После всех питерских подвигов. Но случались и совсем неожиданные вояжи.

К примеру, сидели мы с Мишаней Цвангом как-то у Андрюши Шилякина, слегка квасили и рассуждали о разном. И в числе прочего дорассуждались до катамаранов, в частности говорили об одном интересном  предложении какого-то катамараностроителя из Новосибирска.  Начали мы часов в семь вечера, а ближе к десяти как-то органично родилась идея слетать в Новосибирск и поглядеть на предлагаемое. Сказано – сделано, и через час мы уже в Домодедово, а еще через пять – в аэропорту Новосибирска, это где-то уже в семь утра по местному времени.

Там нас посадили в тачку и повезли через город (который, замечу в скобках, своей серостью мне не показался), а затем мимо известного всей стране Академгородка вдоль Оби на Новосибирское водохранилище. Там нас встретил местный катамаранный Кулибин и по количеству водки на столиках под открытым небом мы поняли, что попали в дружескую среду. В которой я даже заснул прямо на пляже в каком-то брезентовом мешке, а, проснувшись, обнаружил, что катамаран собирается прямо на берегу и нам предстоит «пробный выход на воду». Кулибин часто произносил слово «пердомонокль», обычно по поводу чужого неудачного водного изделия,  но, на мой взгляд, пердомоноклем был   именно его катамаран. Здоровый, тяжелый, не ходкий, весь какой-то бугристый и не желающий идти острыми курсами – катамаран это был и неуклюж и очень дорог. Но прилично офигевший от жизни Шилякин тут же купил его и мы улетели обратно в Москву,  отдыхать от нежданного вояжа. Такая была наша жизнь.

А в стране меж тем назревал дефолт, который и случился в 1998-м году и натворил делов.   Но не со мной – накоплений у меня никогда не было, на водку и закуску всегда хватало, бизнес планы я в голове не строил – чего мне было беспокоиться. Даже, напротив – до дефолта доллар стоил шесть рублей, а с дефолтом сразу поднялся до тридцати. А в поселке Тарусская, рядом с Мишкиной дачей в хозяйственном магазине цена на мотоцикл Иж-Планета стояла в 300 рублей. По старому курсу было еще накладно, но по новому – уже всего десять баксов. Я этот Иж чуть не купил, остановило то, что делать мне с ним было нечего. Зато Мишаня купил мне там подарок ко дню рождения – набор отличных плотных ковров, один длинный на диван и два узких на кресла – по цене в 30 рублей, что значило в новых условиях один доллар. Всего ничего.

Кстати, Мишка на дефолте попал, именно из-за резкого падения курса рубля отдавать кредит ему пришлось по новому курсу, что означало серьезные потери – а именно в пять раз. Так что дефолт подкосил многих честных бизнесменов и едва не привел страну на грань потери независимости – даром до этого Ельцин кричал национальным регионам «Берите столько независимости, сколько сможете взять!».   Наши бравые либералы вовсю летали в Вашингтон за дельными советами по новому государственному обустройству. Близок был локоть – вот-вот дотянуться. Маленько не хватило.

А у нас на Грани тем временем определились с риелтором, и это была молодая и довольно разбитная, но и крайне энергичная деваха по имени Марина Шарова. Она привела покупателя, точнее, объявила о его наличии и мы стали приватизировать  оставшиеся в общественном пользовании комнаты.  Процесс этот был долгий и затратный, но Марина знала кому и как и сколько дать и довольно быстро мы завершили процесс и заключили договор продажи квартиры, причем на две семьи – нашу и Марины с Танькой, Друганом (ее братом Андреем), дочкой Настей и Серым, который был мужем Танюшки и папой Насти (она же Хрюша) —   пришлось примерно по 180 тыс. доллариев. Учитывая, что квартиру нашу Марина продала за пол лимона их же, минус взятки и подарки нужным людям, выходило, что Марина заработала на нас где-то тыс. шестьдесят или даже поболе.

Скоро после сделки она появилась на новом большом джипе, на котором гоняла чисто по-русски, т.е. как ей хотелось и желалось, но никак не по правилам.  Марина вообще была и есть человек широкий, могла и кваснуть с нами лихо и роман закрутить с другом Серого Олегом, и пьяной за руль сесть без особых волнений и с ошарашенным ментом договорится – короче, наш человек. Ну и себя не забывала – время диктовало условия выживания.

На свои бабки я купил двушку себе на своем нынешнем Филевском парке за 40 тыс. долларов, и двушку за 37 тыс. у метро Бабушкинская детям – Дашке и Славке (кстати, с этого момента был снова официально допущен до общения с Дарьей Михайловной). Также была куплена квартира из трех комнат недалеко от метро Молодежная маме, Коту и ее малой дочке Маше. После этих операций у нас оставалось десять тысяч зеленых маминых на руках и шесть тысяч  моих в виде обещания главы фирмы, занимавшейся нашей сделкой, отдать мне их после того, как я выпишусь с Грани. С чем я по своей привычке к лени всё тянул. Кстати сообщу, что глава фирмы, азер по фамилии Алиев (которых, видимо в Азербайджане как Ивановых в России), после выписки меня надул, и деньги мои зажал. Причем сразу скрылся, так, что когда я приехал с нужными людьми его трясти, офис, где он сидел, был уже пуст, телефоны молчали и концов я так и не нашел.  А в те годы на шесть штук зеленых вполне можно было прожить год, скромно, но со вкусом. Что я и собирался сделать.  Не тут-то было. Выручил меня Мишаня, которому я до того дал на время несколько тысяч зелени и теперь он, по мере возможности, снабжал меня на мою честную бедность. Так что жил я вполне беззаботно, припевал, улыбался, просыпаясь по утрам в своей собственной квартире. И только никак не мог привыкнуть к  жутко низкому потолку, который всё падал на меня со своих двух пятьдесят после четырех с половиной метров потолка на Грановского. Но я старался вверх не смотреть и тем проблему частично снимал.

И всё так и было бы,  если б человек сам управлял своей судьбой. Может до сих пор бы всё улыбался по утрам да Ваньку валял. Но тут Господь распорядился и дал мне, 40-ка летнему пню любовь. Которая, как известно:

          Нечаянно нагрянет,

Когда ее совсем не ждешь…

 

И в мою жизнь нежданно вошла Катюшка. 

Жизнь ее с юности была трагичной. Четверо детей в однокомнатной квартире с мамой и отцом младших детей, который пил и вел себя немирно, бедность и часто нужда. Внезапная смерть мамы в тридцать два года и разделение детей по детским домам, двух младших братьев и младшей сестры, а сама Катюша в 13 лет попала на житье к бабушке, которая тоже характером обладала не сахарным.  Мы с ней встретились, когда ей только исполнилось восемнадцать, внешне случайно, но внутренне совершенно закономерно – Бог свел. Начался роман, который длился почти год, пока я не полонил Катюшкино сердце. Но раньше я познакомил ее с мамой и – странное дело — мама обычно не жаловала моих пассий, повергая их уничижительной критике. Но тут, после Катюшкиного визита к ним на  Кунцевскую улицу, мама очень серьезно сказала мне, что она считает Катю очень хорошей, скромной и воспитанной барышней и что она ей очень понравилась и что она рада, что я познакомился с таким замечательным человеком.  А совсем скоро после этого мама внезапно умерла в возрасте 64-х лет. Умерла она быстро и незаметно, во сне, как и ее отец, Сергей Александрович. Катя, моя сестра, потом говорила, что зашла к ней и вдруг поняла, что мама уже не дышит.

Хоронить ее пришло много людей, среди которых были и ее бывшие ученики, и подруги и родные и близкие ей люди. Когда выезжали с кладбища, все машины одновременно засигналили и эти протяженные гудки шести автомобилей и автобуса напомнили то выражение благодарности, которое когда-то публиковали ее признательные слушатели студенты в газетах: «Спасибо Наталье Сергеевне!».

 

 

       

           

8.     Заключение

 

Я никогда не понимал утверждения вроде «Карибский кризис поставил мир на грань катастрофы».  Кто мерил – на грани мир был или нет?  Может, он сейчас на грани, да мы не чуем. Пророчества – другое дело, вот сказал отец Алексей Мечев: «Когда придет время, то Бог пошлет нужных людей, которые это дело сделают и уничтожат большевиков так, как буря ломает мачтовый лес» (Цит. по Е.Поселянин «Русские подвижники 19 и 20 века» 1966 г., стр.908), так тут все ясно и по словам этим и вышло. Но отец Алексей не сказал, что дальше будет. Говорил о том Преподобный Серафим Саровский (по свидетельству Н.А. Мотовилова): «Господь помилует Россию и Приведет ее путем страданий к великой славе».  Но, как известно, перед медными трубами (которые, впрочем, не есть будущее России, что пред миром благо, пред Богом мерзость), должны быть огонь и вода. Огонь явно знак коммунячий, по близости природы их к Геенне Огненной. Опять же по делам разрушения и сожжения сущности русской это явно дела огневые. Но от них зато и отскочить можно, есть материал к сопротивлению, вроде «как от стенки горох».

Либерализм же, поразивший Россию в 90-х природой явно имеет жидкость, точнее болото, в котором можно запросто утонуть, а точнее – засосет насмерть, что с нами чуть и не произошло. У нас на даче есть обманный ручей – вода в нем хрустально прозрачная на сантиметров тридцать, а ниже вроде как дно. Но только вроде,  я как-то (не только я, все минимум по разу сверзились) оступился и, к изумлению своему, ушел в мутную жижу по горло и ушел бы дальше, да за доску ухватился.  Капуста как-то пошла на поле одна – а для этого надо ручей по шаткому мостику перейти – вдруг шлепает обратно вся мокрая до горла и обляпанная грязью. В ручейке искупалась. Да и все также вот.

      Беда еще эта болотно-либеральная в том, что оттолкнуться от нее нельзя, среда не позволяет, рука в пустоту проваливается.  Вот мы всем миром и провалились и оказались впервые в своей истории в полном национально-культурном вакууме. Кризис беспочвенности, поразивший страну, прецедентов не имеет, никогда еще русский мир не оказывался в такой глубокой яме, из которой теперь и неясно, есть вообще хоть какой вылаз или уже и нет.

Могли ли мы избежать этой дыры, в которой почти совсем захлебнулась русская жизнь? Бог весть, мне видится, что нет, не могли. Сил достало только чтоб скинуть старые путы, для обустройства же самостоятельной жизни   национальных мускулов явно не хватило,  снова, как и ранее, вляпались в европейскую внешность, 500 дней задумали – великое дело!

И как водится, вместо пяти ста дней   получили десятилетие пустоты и омертвелости.  Нет, конечно, и в этих липких условиях «нового времени» народ показал чудеса выживания, предприимчивости и смекалки. Именно в эти годы зародился новый российский средний класс и новые именно из народа вышедшие частные собственники. Как не душили их бандиты с чиновниками, выжили они и стали подыматься с колен, и было это очень по-русски. Вопреки всему, как всегда.

Эх, если б всё дело в одной экономике было. То-то было б весело, то-то хорошо! Но не бывает так в русской жизни, совесть в которой важнее сытости и достатка. Но и безобразие бывает слаще, чем благопристойность и внешнее приличие.  Какая уж тут Европа, где нам за ней угнаться. Как и ей за нами.

 

Но всего этого в конце 90-х еще мало кто ощущал. Только прошел дефолт, только Ельцин произнес заветные слова «Это Владимир Владимирович Путин» и только страна отошла от края реальной потери государственности. Шла вторая чеченская, победить в которой было делом национальной необходимости и выживания, да и вообще – заканчивался XX-й век,  как-то не до самопознания было. Для этого потребуются беды нулевых. Которые уже стояли на нашем общечеловеческом пороге.

И только мудрый Вини-Пух Евгений Леонов устало говорил перед самой своей смертью: «Кругом все рушится, валится — по человеческой, по Божьей линии. А ведь давно наступило время свершений. Свершить пусть маленькое, но полезное.  Мне хочется, как и всем, удержаться на том уровне, который позволил бы потом сказать: «Выше закона может быть только любовь, выше правосудия — только милость, выше справедливости – только прощение»».

Он удержался. Царствие ему Небесное.

 

2012

Добавить комментарий

Яндекс.Метрика