ЗАПАХ СМЕРТЕЛЬНОГО ВРЕМЕНИ

В начале 70-х годов прошлого века в Москве еще спокойно ломали старые особняки в центре, а бригады «черных антикваров» по ночам шарили в пустых домах, назначенных на слом, в поисках бронзы, печных изразцов, старинных люстр, дверных ручек и даже дубового паркета. Впрочем, находили иногда и более ценные вещи, а порой – невзрачные, на первый взгляд, приметы давно минувших дней. Один из таких старателей принес мне как-то небольшой сверток, сказав:

— На вот, ты любишь всякое старье читать.

Я взял, за вихрем буйной молодости сунул этот сверток куда-то, и только недавно обнаружил его в бумагах, спустя 30 лет.

Передо мной лежит небольшая связка ломких желтых писем, на которых адреса начертаны пером и буквы выведены изящной вязью. Адрес на письмах один:

«Москва, Арбатъ, Сивцевъ Вражекъ, д. № 44, Ея Высокородiю Алекксандре Михайловне Дробовой». Дата на штемпеле – 1917 год.

Только на последнем письме, датированном 1923 годом, нет дворянского обращения к адресату – оно и понятно – «высокородие» в те годы было уже не в чести. Напомним, кстати, что титул «высокородие» давался не всем дворянам, а только за выслугу чина (в данном случае – полковника или капитана) как самому награжденному, так и его жене, и по наследству не передавался.

Первые письма – с германского фронта, последнее – из эмиграции, из Болгарии. Пишет их сын своей матери, зовут его декаденским именем Модест, он офицер, по-видимому, не высокого ранга, но не штабной, по письмам видно, что окопный фронтовик.

Первое его письмо датировано 13 мартом 1917 года. Только что произошла Февральская революция, Николай II подписал отречение, а в Германии уже формируется дипломатический состав, в котором Ленин и его 224 соратника беспрепятственно вернуться в Россию. История «опломбированного вагона» — отдельная тема, но деньги, полученные Лениным от германского командования через агента  Парвуса, уже начали своё черное дело в стране. На деньги эти большевики должны будут ослабить государственную власть, а главное – разложить русскую армию, закрыв для немцев изнуряющий их второй фронт.

Ничего этого, конечно, не знает офицер Модест Дробов, тем интереснее его оценка ситуации в армии и полные боли слова о том, что происходит на его глазах. Вот что он пишет:

«Дорогие мои!

Наконец и до нас дошла волна общей радости и ликования (речь о Февральских событиях). Но как там у Вас, так и здесь каждый рад по-своему. Большинство, конечно, радуется общей радостью.

Всё это очень хорошо, одно только плохо, что в такой тяжелый момент, а отчасти и в преддверии решительных сражений те, кому дороги свободы и светлое будущее России, занимаются не тем, чем следовало бы.

Единственное, что сейчас необходимо, это полный порядок и спокойствие.

Нам, сидящим здесь, далеко от своих, нужны работа и работа спокойного тыла, а не людей к нам в армию со своими указаниями. Совет рабочих депутатов издает приказы, которые нарушают то сравнительно устойчивое равновесие, которое существует в военной семье. Это я говорю не потому, что я в военной среде в настоящее время, а потому что я слишком близко стою к своим подчиненным и вижу, что изменение каких бы то ни было статей Устава не только не благотворно, а наоборот пагубно отражается и уже отзывается на дисциплине, которая за время войны и так уже достаточно расшаталась.

Как вы, так и мы живем одним желанием довести войну до победного конца, и чем это будет скорее, тем лучше, уже достаточно пролито крови на полях сражений.

И вот тут-то, на пороге великих событий, думаю, что решительных, хотят внести разлад между нами и нашими подчиненными, и кто же! Да те, кто хочет блага России. Экое недомыслие! Будто нельзя отложить перевоспитание армии до окончания войны.

Сейчас такое время, что офицеры идут с солдатами рука об руку, но я убежден, что если не оставить армию в том виде, в котором она сейчас есть, то поставленные лицом к лицу с неприятелем, солдаты за офицерами не пойдут.

В казачьих войсках этого не будет, а в регулярной армии, я почти уверен, что так и получится.

Дай Бог, чтобы я ошибался относительно последнего.

Пока всех целую и желаю всего лучшего.

Модест.

Почему ничего не пишете?»

Как известно, большевики засылали агитаторов в полки, которые вносили смуту, создавали солдатские Советы и придавали им полномочия вплоть до выборов командиров (!), а то и просто снятия с позиций и самовольного ухода в тыл, т.е. повального дезертирства.

Ленин, оплачивая весь этот  труд из германских денег, добросовестно писал отчеты о проделанном и потраченном, пересылая эти отчеты через некоего Ганецкого, который сидел в тихой Финляндии. А тот уже слал Парвусу. Парвус (И. Л. Гельфанд) был личностью авантюрной и крайне неприязненно относился к России. Это именно он при поддержке немцев заставил турок фиктивно приобрести эскадренный крейсер «Гебен» (команда осталась на корабле немецкая). Крейсер запер Дарданеллы, полностью лишив Россию поставок оружия и продовольствия. Фактически это означало поражение в войне. Немецкому послу в Турции Фон Вагенхейму Парвус свои задачи ставил так: «Российская демократия может достичь своих целей только через окончательное свержение царизма и расчленение России на мелкие государства». Чем-то эти слова напоминают программу одной из российских политических партий со штаб-квартирой в Лондоне.

Любопытно, как скрещиваются порой судьбы. Когда я жил в громадной московской коммуналке, в числе моих соседей был Абрам Пинес, больной еврей пенсионер, который порой любил вспоминать времена своей  аппаратной юности.

— Миша! – восклицал он, помешивая манную кашку на кухне – как мы гуляли! Всю ночь в «Метрополе», а меня, как самого молодого, посылали в винные погреба в Камергерский переулок. Там были бочки коньяка столетней выдержки! Императорские подвалы! Нынче так уж не гуляют…

А гулял там молодой Абрам в 30-е годы по той причине, что работал в Наркомате легкой промышленности, которую возглавлял тот самый Ганецкий, через которого в 1917 году шли финансовые отчеты Ленина его германским спонсорам.

Поскольку я периодически приносил Абраму Владимировичу продукты и лекарства (сам он ходил уже плохо), то он порой доверительно делился со мной тем, о чем молчал много лет.

Якуб Ганецкий (Фюстенберг Яков, партийные клички Генрих, Куба, Микола, Машинист), как Нарком легкой промышленности, жизнь имел легкую неспроста. Он, как аккуратный и дальновидный партиец, оставлял себе копии всех ленинских отчетов. Когда же Сталин был назначен ответственным за подготовку издания первого полного собрания сочинений еще живого Ленина, ему в руки попал полный ленинский архив. Ганецкий, предчувствуя смену хозяина, подкинул туда же свои копии. В руках у Джугашвили оказался мощнейший компромат на Вождя, который Сталина недолюбливал и не видел его в качестве своего преемника.

Сталин дал знать Ленину, что у него припасено («немецкий шпион»), после чего с Вождем случился удар, и он уже сам понял, что является политическим трупом.

Поэтому и гулял Ганецкий ночами со своими помощниками по Наркомату  в ресторане «Метрополь», о чем с таким восторгом вспоминал мой сосед, будучи участником тех загулов. Впрочем, гулял Ганецкий до 1937 года, когда и был расстрелян – «Усатому» не нужны были свидетели его давнего шантажа.

Я как-то спросил у Абрама, а как он уцелел в той мясорубке?

— Миша, ты не поверишь, чисто случайно – ответил Абрам – я поехал отдыхать на Кавказ и там из газет узнал о процессе. Я остался и жил там полгода, а вернулся, когда всё было кончено и никто обо мне не вспомнил. Но так, как раньше, я уже не поднялся.

И он вздохнул, как человек, неплохо проживший жизнь, но сознающий, что мог прожить её еще лучше. Кстати, работал он потом снабженцем на заводе – тихо, но безбедно.

Впрочем, я догадывался, что уцелел он по совсем другой причине, однако Бог ему судья, он давно уже в могиле. Как все участники тех неправедных событий, о которых ничего не знал и предположить не мог честный наивный офицер Модест Дробов, радующийся отречению Государя, мечтающей о победе над врагом и сетующий на «недомыслие» Советов рабочих депутатов, разлагающих армию.

Среди его корреспонденции матери я нашел еще несколько открыток:

17.03.1917, со станции Орша, 20.08. 1917, из Витебска. Пара строк – «Шлю привет с дороги. Целую всех. Здоровья». Подчерк неровный, торопливый, видно, очень спешил. Если помните, места эти – и Орша и Витебск — театр военных действий того времени, так что причины для спешки у него были.

Последнее письмо офицера Дробова, как я говорил, датировано 1923 годом из эмиграции. В нем он описывает свою жизнь и видно, как тяжело у него на душе:

«Многие обращаются ко мне с вопросами по поводу России, но что я могу им сказать. Многие интересуются, почему не еду и когда же поеду. Это все меня мало трогает, ибо за все время пребывания в Болгарии не проходит дня, чтобы не говорить с кем-либо на эту тему. Можете себе представить, как это надоело…

Сейчас опять начали гноиться две раны, одна на правом плече, другая на левом локте. Если запущу, будет опять скверно. Выкручиваюсь, выкручиваюсь и едва свожу концы с концами… Страшно надоело как все окружающее, так и работа. Когда только будет конец всему этому безвременью. Хоть бы что- нибудь определенное. Были большие надежды, которые со временем гаснут и скоро, кажется, совершенно погаснут. Нет ничего отрадного и личной жизни нет. Я знаю, что я и завтра буду жив и завтра у меня будет хлеб, но для удовлетворения нравственных потребностей нет ничего…

Если когда- либо придется вернуться домой, то годы  пребывания за границей придется совершенно выбросить из жизни и смотреть как на пустое место, на котором не будет ни одной отрадной точки, если конечно не считать ту, которая была поставлена тогда, когда я сошел на пристани Константинополя. Сошел, не зная людей не зная языка не зная что буду делать, куда пойду. Это все же была такая минута, были надежды и некоторый смысл в жизни, а последнее время он начал теряться. Жизнь проходит где-то вдали от тебя, ты ее наблюдаешь с какой то злобой ненавистью, чего раньше со мной никогда не было. Стараюсь не терять присутствия духа, стараюсь устроиться лучше, но не знаю, на долго ли этого хватит. Целую вас всех и желаю всяких успехов и спокойствия. Привет всем. Ваш Модест».

По тому, что начал офицер Дробов свой эмигрантский путь в Константинополе, можно предположить, что он воевал в Добровольческой армии, защищал Крым, возможно, даже, был ранен и уплыл из Севастополя на «последнем пароходе».

Я не знаю, как сложилась дальше его жизнь, остался ли он на чужбине, уехал ли в Париж, как многие из первой волны русской эмиграции. Возможно, он дожил в Болгарии до 2-й Мировой, а потом попал в лапы СМЕРШа и кончил свои дни в ГУЛАГе, но все же на русской земле. Бог весть.

Был в Москве в начале 20-х годов старец отец Сергий. Как-то пришел к нему белый офицер и попросил благословения на борьбу с большевиками. Старец ответил так:

— У тебя, я знаю, семья и дети. Они на чужбине, и ты поезжай туда, чтоб заботится о них. Сегодня их (большевиков) власть, ты принесешь напрасную жертву. Но знай, что придет время, когда сметет их с русской земли в три дня так, как буря ломает мачтовый лес.

Я читал это пророчество в середине 70-х и слабо верил в то, что не то, что в три дня, а в триста лет можно сломать этого колосса.

Но время пришло, и были три дня, и мы стали этому свидетелями, как в  строках Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые.

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель.

Он в их совет допущен был,

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил.

Много таких, как эти офицеры, честных людей, пережили свою личную трагедию вместе с трагедией Отчизны, попав в страшное смертельное время. И трагедия была в том, что честных людей было больше, но сила была не с ними.

И сегодня есть сила, желающая разъять Россию на куски, как труп. И сегодня честных людей всё же больше, чем бесчестных. Но если мы забудем нашу историю, то всё повторится и не будет нам оправдания ни на этой земле, ни в Божьем Царствии, ни перед потомками, на которых накликаем беду своим беспамятством. Снова, как в начале прошлого века, белобрысые русские парнишки будут разорять Церкви, палить по Святым ликам и сдирать золото с икон,  потому что беспамятство и безбожие – родные сёстры.

P.S. В подготовке и анализе материалов неоценимую помощь оказывал Александр Музафаров.

«Дорогие мои!

Наконец и до нас дошла волна общей радости и ликования (речь о Февральских событиях). Но как там у Вас, так и здесь каждый рад по-своему. Большинство, конечно, радуется общей радостью.

Всё это очень хорошо, одно только плохо, что в такой тяжелый момент, а отчасти и в преддверии решительных сражений те, кому дороги свободы и светлое будущее России, занимаются не тем, чем следовало бы.

Единственное, что сейчас необходимо, это полный порядок и спокойствие.

Нам, сидящим здесь, далеко от своих, нужны работа и работа спокойного тыла, а не людей к нам в армию со своими указаниями. Совет рабочих депутатов издает приказы, которые нарушают то сравнительно устойчивое равновесие, которое существует в военной семье. Это я говорю не потому, что я в военной среде в настоящее время, а потому что я слишком близко стою к своим подчиненным и вижу, что изменение каких бы то ни было статей Устава не только не благотворно, а наоборот пагубно отражается и уже отзывается на дисциплине, которая за время войны и так уже достаточно расшаталась.

Как вы, так и мы живем одним желанием довести войну до победного конца, и чем это будет скорее, тем лучше, уже достаточно пролито крови на полях сражений.

И вот тут-то, на пороге великих событий, думаю, что решительных, хотят внести разлад между нами и нашими подчиненными, и кто же! Да те, кто хочет блага России. Экое недомыслие! Будто нельзя отложить перевоспитание армии до окончания войны.

Сейчас такое время, что офицеры идут с солдатами рука об руку, но я убежден, что если не оставить армию в том виде, в котором она сейчас есть, то поставленные лицом к лицу с неприятелем, солдаты за офицерами не пойдут.

В казачьих войсках этого не будет, а в регулярной армии, я почти уверен, что так и получится.

Дай Бог, чтобы я ошибался относительно последнего.

Пока всех целую и желаю всего лучшего.

Модест.

Почему ничего не пишете?»

Письмо.

Надпись на конверте:

Россiя Москва Арбат

Сивцев Вражек д.№ 44 кв. №13.

Александре Михайловне Дробовой.

Письмо.

6/VII 1923 года.

Дорогие мои!В воскресение 1 июля за три последних месяца выбрался  в гор. Пловдив где получил последнее письмо. Спасибо за поздравление – за память. Сейчас работаю недалеко от станции Сарашбей, работы на несколько дней, а там опять на новое место. Работа такая, что все время приходится переезжать с  место на место. Как ни печально, но ничего не поделаешь маленькая страна, а куда не посмотришь везде шоссе. Много их было и раньше, теперь стало еще больше. Стараются воспользоваться большим числом свободных рук. Это конечно хорошо что мы находим работу. Но как я сказал обидно  это по тому, что мы были в свое время много богаче маленькой Болгарии, а у нас я думаю этих самых шоссе во много раз меньше, чем здесь. Я знаю только шоссе у нас Петроград – Рига и Воронеж – Елец. Здесь же не только между городами, но и между селами хорошие дороги. Сейчас я живу на перекрестке дорог в Корчме и пользуясь дождливым днем пишу письмо. Кругом грязь слякоть, а по тому сейчас в Корчме много народу. Здесь проходит дорога из Родойского бора откуда везут массу всевозможного леса. Дорога трудная и люди зашли отдохнуть. Кругом меня идет шумливый пьяный разгул. Многие обращаются ко мне с вопросами по поводу России, но что я могу им сказать. Многие интересуются почему не еду и когда же поеду. Это все меня мало трогает, ибо за все время пребывания в Болгарии не проходит дня чтобы не говорить с кем либо на эту тему. Можете себе представить как это надоело. Каждый лезет с расспросами с разговорами на такую наболевшую тему. Если читаешь письмо а кто либо увидит считает своим долгом подойти взять у тебя письмо и его рассматривать. В большинстве случаев конечно никто  из них ничего не разберет, а только скажет буквы те, где я разобрать не могу. Сейчас подходит сезон работы на мельницах и меня приглашают работать на моторе. Хорошо что прошлый год я его изучил на электрической станции пользуясь свободным временем от работы. Если условия будут подходящие то уйду туда. Там предлагают хорошую плату на всем готовом. На валике работа тяжелее, грубее и меньше оплачивается. А что самое главное начинается июльская жара, в связи с которой я начинаю сильно потеть и опять открывается моя ****. Я сейчас опять не могу быть спокоен ни за один день. Приходится сильно беречься, а эта работа да еще на паровой машине, страшное пекло, вот ты и берегись как хочешь. Сейчас опять начали гноиться две раны, одна на правом плече, другая на левом локте. Если запущу будет опять скверно. Выкручиваюсь, выкручиваюсь и едва свожу концы с концами. Писал сестре Влад. Мих. Лопатина, ответа не получил. Верно ли вы мне написали адрес. В Софии есть ул. Фердинада и Бульвар Фердинанта. Вы мне написали ул. Может быть Бульвар. Писал и в Прагу декану русского факультета, ответа тоже нет. Если устроюсь на мельницу может быть будет и лучше, кто знает, время покажет. А сейчас у меня к вам просьба. Возможно что Настя будет вам писать относительно устройства на службу. Она осенью сдает последний экзамен и дипломный проект. Ее специальность сахарное производство. Она отбывала дипломную практику на Кубанском сахарном заводе. Так вот если возможно сделайте для нее что-нибудь. У вас есть старые а может быть и новые знакомые имеющие отношение к этому делу или имеющие знакомства, через которые может быть можно что либо сделать. Если она будет писать и не напишет адреса, а вы меня часто об этом спрашиваете, то отвечайте по адресу: Комитетская ул. Д. № 115. Анаст. Александр. Черноярова. Вы меня как то спрашивали о моих вещах, интересно принесли ли они какую либо пользу или нет. Чем дальше тем тяжелее. Страшно надоело как все окружающее так и работа. Когда только будет конец всему этому безвременью. Хоть бы что нибудь определенное. Были большие надежды, которые со временем гаснут и скоро кажется совершенно погаснут. Нет ничего отрадного, как ни хорошо, а личной жизни нет. Я знаю что я и завтра буду жив и завтра у меня будет хлеб, но для удовлетворения нравственных потребностей нет ничего. Живем как некие животные, только работаешь, а чтобы что либо для себя то этого нет. Нет книг нет газет нет личной жизни – значит нет ничего. Я не помню писал я вам или нет что я недавно получил письмо от одного знакомого из Новочеркасска где я последнее время жил на квартире. Я всегда бывало очень доволен когда имею от него что либо ибо он пишет очень интересные письма. Человек всесторонне образованный очень развитой **** *****ый и по тому имеющий очень трезвый взгляд на вещи и окружающую обстановку. Мне очень бы хотелось получить письмо от дяди, думаю он может написать очень многое. Я бы и сам ему написал, но не знаю его адреса да и смогу ли.  Мне очень приятно (?) было когда он зашел к вам поздравить и сделал приписку в вашем письме. Из этого я вижу, что он меня не забыл а потому и прошу чтобы он написал, если конечно имеет возможность. А таковая я думаю у него имеется судя по тому что вы писали что дядя имеет хорошую службу.  Чего делается у вас я не знаю ибо в письмах ничего нет за редким исключением, а газет я не читаю, кроме тех случаев когда попадаю в город, а бываю я там весьма редко. Да и то правду сказать если развернешь газету то ничего в ней не найдешь кроме лжи и ругани. Даже читать ******. Вот вам и жизнь за границей. Если когда либо придется вернуться домой, то годы  пребывания за границей придется совершенно выбросить из жизни и смотреть как на пустое место, на котором не будет ни одной отрадной точки, если конечно не считать ту которая была поставлена тогда когда я сошел на пристани Константинополя. Сошел не зная людей не зная языка не зная что буду делать, куда пойду. Это всеже была ***ая минута, были надежды и некоторый смысл в жизни, а последнее время он начал теряться. Жизнь проходит где то в дали от тебя, ты ее наблюдаешь с какой то злобой ненавистью, чего раньше со мной никогда не было. Стараюсь не терять присутствия духа, стараюсь устроиться лучше, но не знаю на долго ли этого хватит. Целую вас всех и желаю всяких успехов и спокойствия. Привет всем. Ваш Модест.

Добавить комментарий

Яндекс.Метрика