Графиня N и г-жа Батлер

Позвольте мне в этой короткой записке напомнить некоторые вещи, которые за суетой забываются, а во многих головах уже и вовсе отсутствуют. Речь идет о национальных символах, которые не просто символы, как скажем герб или флаг, но суть образцы нравственного идеала и подражания в главной линии поведения. В жизни человека должны быть образцы поведения, определенные «маяки», ориентиры, подражая которым ты признаешь свою принадлежность с определенной нравственной системе ценностей и утверждаешь свою натуру, нацеленную на восприятие этих ценностей и их воспроизводство.

Одним из наиболее важных национальных символов  является образ женщины в литературе. Мне кажется, далеко не каждой национальной культуре удается создать образ женского идеала, образ, который бы являл собой одновременно национальный тип и нравственное основание жизни народа.  Но если  такой образ появлялся, это становится одним из самых высоких заявлений национальной культуры на свою самобытность и духовную зрелость. По нему можно судить о том, какие ценности являются в обществе основополагающими, это своего рода «народная Конституция» нравов и морали.

Несомненно, в русской культуре это образ Татьяны Лариной, «Татьяны милый идеал», как говорил сам Пушкин. Но такой образ есть и в поэтике американской — это мисс Скарлет ОХара.  Кажется, все суфражистки прошлых веков и нынешние американские феминистки имеют одну прародительницу в ее лице. И то сказать, она умна, энергична, предприимчива, имеет волевую и цельную натуру, она умеет ставить цели и достигать их любыми средствами. Об этом она говорит сама в своем знаменитом монологе, когда она клянется, что пойдет НА ЧТО УГОДНО, лишь бы больше никогда не иметь крайней нужды. И она исполняет эту клятву неукоснительно. Напрасно интеллигентный Эшли пеняет Скарлет на то, что она морит рабочих лесопилки и на прочие ее крайности – есть цель, а средства ее оправдают. Скарлет всеми силами борется с тяготами жизни и выходит победительницей.

Я лично не уверен, что Таня Ларина, окажись она в схожих обстоятельствах, вообще  выжила бы, и уж точно, коль бы и выжила, так без тех дивидендов, которые освоила ее американская коллега по литературе. Таня вообще за весь роман совершила два поступка – призналась в любви и вышла замуж не по любви. Вся остальная ее жизнь проходит внутри нее. Скарлет, напротив, только поступки и делает и в таком количестве, что на внутреннюю жизнь просто нет времени. Зато в поступках она решительна и бескомпромиссна.

Вот, кстати – убежала бы она с возлюбленным в Америку от живого мужа, как говаривал Владимир Набоков? Несомненно. Движение сердца и страсти, желание личного счастья и есть суть смысла жизни, ее полнота и пульс. Я не уверен, что соображения, по которым графиня N отказала Онегину, вообще пришли бы ей в голову, а коли и зашли бы, так не надолго замедлили бы ее решимость.

Собственно, здесь есть два противоположных мировоззрения и мне интересно, сколько читателей встанет на ту или иную сторону. В сущности, поступки г-жи Батлер понятны и легко поддаются оправданию. Ну, а Татьяна?  Здесь я почтительно уступаю место великому русскому писателю, лучше которого об этом, на мой взгляд, никто не написал:

Из речи Ф.М. Достоевского о Пушкине

«Кстати, кто сказал,  что  светская,  придворная  жизнь тлетворно коснулась ее души и что именно сан светской дамы и новые  светские понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было.  Нет, это та же Таня, та же прежняя  деревенская  Таня!  Она  не  испорчена,  она, напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и  страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана

И буду век ему верна.

Высказала  она  это  именно  как  русская  женщина, в  этом ее апофеоза. Она высказывает  правду  поэмы.  О,  я   ни  слова  не  скажу про ее религиозные убеждения,  про  взгляд на таинство брака — нет, этого я не коснусь. Но  что же:  потому  ли  она  отказалась  идти  за ним, несмотря  на то, что сама же сказала ему: «Я вас люблю», потому  ли, что она, «как русская женщина» (a нe южная  или  не   французская какая-нибудь*), не способна на смелый шаг,  не в силах   порвать  свои  путы,  не  в  силах  пожертвовать   обаянием  честей, богатства,  светского  своего значения,  условиями добродетели? Нет, русская женщина смела.

* Американская – дополним мы.

Русская женщина смело пойдет за тем, во что  поверит,  и  она  доказала  это. Но она «другому отдана и будет век ему верна». Кому же, чему же  верна? Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может  же любить, потому что любит Онегина, н за которого вышла потому только, что  ее «с слезами заклинаний молила мать» а в обиженной, израненной  душе  ее  было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета?  Да,  верна  этому генералу, ее мужу, честному  человеку,  ее  любящему,  ее  уважающему  и  ею гордящемуся. Пусть ее «молила мать», но ведь она,  а  не  кто  другая,  дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честною женой его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее  муж,  и  измена  ее  покроет  его позором, стыдом и убьет его. А разве может человек основать свое счастье  на несчастье другого?

Счастье не в одних только наслаждениях любви, а  и  в  высшей  гармонии духа.  Чем  успокоить  дух,  если  назади  стоит  нечестный,   безжалостный, бесчеловечный поступок?      Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье?  Но  какое  же  может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте,  представьте, что  вы  сами  возводите  здание  судьбы  человеческой  с  целью  в   финале осчастливить людей, дать им наконец мир и  покой.  И  вот  представьте  себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего  только  лишь одно человеческое существо, мало того  —  пусть  даже  не  столь  достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира  какого-нибудь,  а  просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит  слепо,  хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и  покоен.  И вот только его надо опозорить, обесчестить и  замучить  и  на  слезах  этого обесчещенного старика возвести ваше здание!

Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии?  Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для  которых вы строили это здание, согласились бы сами принять  от  вас  такое  счастие, если в  фундаменте  его  заложено  страдание,  положим,  хоть  и  ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми? Скажите, могла ли решить иначе  Татьяна,  с  ее высокою душой, с ее сердцем, столь пострадавшим? Нет;  чистая  русская  душа решает вот как:

«Пусть, пусть я одна  лишусь  счастия,  пусть  мое  несчастье  безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец,  никто  и  никогда,  а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят  ее,  но  не  хочу  быть счастливою, загубив другого!» Тут трагедия, она  и  совершается,  и  перейти предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина. Скажут: да  ведь несчастен же и Онегин; одного спасла, а  другого  погубила!  Позвольте,  тут другой вопрос, и даже, может быть, самый важный  в  поэме.  Кстати,  вопрос: почему Татьяна не  пошла  с  Онегиным,  имеет  у  нас,  по  крайней  мере  в литературе нашей, своего рода историю  весьма  характерную,  а  потому  я  и позволил себе так об этом вопросе распространиться. И всего характернее, что нравственное  разрешение  этого  вопроса  столь  долго  подвергалось  у  нас сомнению. Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и  тогда  бы  она  не  пошла  за  Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера! Ведь  она  же  видит,  кто  он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину,  которою  прежде  пренебрег,  в новой блестящей недосягаемой обстановке, — да  ведь  в  этой  обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он  чуть  не  презирал, теперь поклоняется  свет  —  свет,  этот  страшный  авторитет  для  Онегина, несмотря на все его мировые стремления, — вот ведь, вот почему он  бросается к ней ослепленный! Вот мой идеал, восклицает он, вот мое спасение, вот исход тоски моей, я проглядел его, а «счастье было так возможно,  так  близко!»  И как прежде Алеко к Земфире, так и он устремляется  к  Татьяне  ища  в  новой причудливой фантазии всех своих разрешений. Да разве этого не  видит  в  нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь  она  твердо  знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную,  как и прежде, Татьяну! Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не  за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что, может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря  на  то,  что  так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам  фантазия.  Ведь  если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа.

Это  ее воспоминания детства, воспоминания  родины,  деревенской  глуши,  в  которой началась ее смиренная, чистая жизнь, — это «крест и тень ветвей над  могилой ее бедной няни». О, эти  воспоминания  и  прежние  образы  ей  теперь  всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то  и  спасают  ее душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому что  тут  целое  основание,  тут  нечто  незыблемое  и   неразрушимое.   Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А  у  него  что есть и кто он такой? Не идти же ей  за  ним  из  сострадания,  чтобы  только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной  жалости  подарить ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на  это счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать  святыню  свою  на  позор,  хотя  бы  и  из  бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным».

Да. Однако.

Чтобы понять поступки Скарлет ОХара, хватило и г-жи Митчелл, чтобы понять Татьяну Ларину, необходим Пушкин и Достоевский. Масштаб меряйте сами, у меня такого аршина нет.

Но является ли американская героиня действительным выражением национального женского характера? Она ли «милый идеал» сегодняшнего заокеанского общества? Отсюда судить сложно, будучи недавно в Америке, более я сталкивался с провинциальными тетями. Они, конечно, далеко не Скарлет, а просто немудрые домашние плюшки да ватрушки, благожелательные и умиротворенные. Народ, одним словом. Но ведь и во времена романа не все же женщины так свирепо скарлетствовали, на то он и идеал. Так что проверять на схожесть надобно скорее нынешними образцами   в искусстве, нежели в жизни. А вот там ситуация очень похожая. Возьмите сегодняшний американский кинематограф. Что не героиня, так непременно до апломба уверена в себе, болезненно независима, целеустремлена куда-то, крайне решительна, злобно помыкает робкими мужчинками вокруг, делает блестящую карьеру, а в обязательном сексе (чего Скарлет была лишена)  рыча, скачет верхом на хнычущем партнере, да еще и норовит придушить его в пароксизме страсти. Разве что не съедает потом, как некоторые паучихи своих партнёров в подобных ситуациях.

Короче, это классический образ стервы, который отчего-то стал кино-эталоном социального поведения женщины в американском обществе.  Кстати, сама Скарлет была далеко не идеалом женственности, недаром Ред Батлер слыл большим оригиналом. Естественно-историческое развитие ее главных черт привело к созданию целой серии жутковатых героинь. Нынче, например, весь Нью-Йорк обклеен страшненькой и кривоногой Сарой Паркер («Секс в городе»), чьё интеллектуальное чириканье уже воспринимается как нечто достойное внимания.

Но это ладно. Американцы последовательны в своих принципах, за что и похвалим. Удручает другое. Ни в литературе нашей ни в кино сегодня и намека нет на  хотя бы тень идеала нашего. Неужто зря старались Александр Сергеевич с Федором Михайловичем?  А может,  зря графиня N не убежала с Онегиным? Наверное, это многое бы упрощало. В том числе и мысли наши, и душевные движения, и понятие нравственного долга, которое, как известно, сильно мешает развитию прав человека и освоению свободы, коими нынче занято всё прогрессивное человечество.