Важнейшим

Важнейшим из искусств для нас является кино. Последние читающие поколения вымирают, на их место приходят смотрящие. Бытие возвращается к античному миру, когда арена становилась центром массовой культуры, роль которой сегодня играет экран в различных технических вариациях.

Конечно, мне могут сказать, что объемы литературы в стране достигли размеров советского периода, когда  совокупный тираж издания книг превышал миллиард в год. При этом подчеркивают, что в то время значительный удельный вес общего тиража занимали партийно-идеологические издания, заведомо убыточные, а сегодня тираж растет по рыночным законам. Всё так, но следует учитывать, что качественный уровень большинства рыночной литературы вполне соответствует уровню марксистско-ленинского бреда, но наносит гораздо больший урок умственному состоянию читателя, поскольку те книжки никто не читал, а эти едят как фаст-фуд, с соответствующими последствиями для интеллектуально пищеварения.

Век XIX, еще недавно бывший для читателя средоточием художественной и духовной мысли, стал сегодня позапрошлым и, в сущности, просто одним из веков отечественной истории, которую вообще мало кто знает и к которой уже питают отвращение несчастные ЕГЭисты. Литература отечественная умерла в конце XX века, когда отдали Богу душу последние ее столпы, о чем грустно написал поэт Давид Самойлов:

Вот и всё. Смежили очи гении.

И в осиротевших небесах,

Словно в опустевшем помещении,

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их – и всё разрешено.

Когда В.Г. Белинский в середине того, позапрошлого века писал об отсутствии в России национальной литературы, ему и в самом диком бреду, в наибелейшей горячке не могла привидится та литературная пустыня, омертвившая культуру русскую в начале XXI-го века. Я совершенно уверен, что критик Пушкина и Гоголя, буде, он взял бы в руки книжку, к примеру, Сорокина, не умер бы от чахотки. Он бы умер от Сорокина, тут же, с искаженным лицом, вперив безумный взор на страницу и схватясь за сердце.

Но оставим чувствительные и ранимые натуры, сегодня от Сорокина никто не помирает, в крайнем случае неприятность случится. В этом признался как-то в интервью Б.Г. (Гребенщиков). На вопрос, как он относится к загадочному писателю, гуру ответил:

— Меня от него тошнит.

— В каком смысле? – спросил наивный корреспондент.

— В самом прямом – был ответ – вот так – бе-е-е… и тут певец весьма натурально изобразил анорексический рефлекс.

Но экран недаром занял место художественной литературы. Конечно ему есть, что сказать и зачастую речь его вполне весома и убедительна. История кино начиналась блистательно – с творчества гения Чаплина, которому с тех пор ни то, что равного, а и близкого никак не видать. Конечно, с тех пор кино развивалось стремительно во многих направлениях, но вопрос его сущности в одном – может ли кино быть выразителем национальной культуры и играть в ней ту роль, которая ранее была отведена литературе?

Ответ двояк – встать на место литературы кино, конечно, не в состоянии, просто потому, что «Вначале было Слово», всё остальное вторично. Но выражать национальную культуру кино очень даже в состоянии,  тем более, что культура без литературы вполне может быть выражена вторичными средствами.

Для краткого примера можно взять три мира кино – американский, европейский и советско-российский. Каждый из них имеет свое лицо и, несомненно, является выразителем своей культурной парадигмы.

Американское кино — кино действия, что естественно выражает энергию молодого амбициозного народа. Одновременно этому кино свойственна героика почти Ницшеанская, поскольку Америке надобны не нравственные образцы (до которых еще расти и развиваться), а образцы энергии и силы, супермены, подвиги которых естественно впитываются подростковым национальным сознанием. Как-то мой друг сказал, что американцы – это нация восторженных ПТУушников. Такое определение легко ложится на вкусы заокеанской кино аудитории.

Интересна одна особенность героев американского кино – они внутренне статичны, в них нет душевного или нравственного развития. Оттого часто нельзя понять, кто из них злодей, а кто наоборот. Поскольку герои действуют, исходя из мотивов чисто прагматических, то и убить и зарезать для них является не нравственной дилеммой, а вопросом прока и пользы.  Вообще у них удивительно прозрачные, как из стекляшек, глаза, в них совершенно ничего не отражается, это известное свойство закрытости западного человека, ни души там не видать, ни намерений. Зато про всех персонажей можно подумать что угодно и помыслы их — загадка. Еще одна загадка – типаж американки. Когда герой на вечеринке влюбляется в девушку «с первого взгляда»,  встаешь в тупик —  как это он выбрал среди двух десятков абсолютно одинаковых девиц, как Барби на прилавке?  Да еще и обалдел в ступоре.

Американские актрисы при этом одинаково чирикательны в роли возлюбленных, деловито-хамовиты в роли бизнес-вумен, одинаково визгливо стервозны в роли жен  («Ты вечно на работе, что мне оставалось, как не трахнуться с Бобом! Ты сам в этом виноват!»).  Последние признаки женственности они утратили еще в конце 90-х и сегодня Мэрилин Монро   или Одри Хэпберн воспринимаются, как существа с другой планеты.

Глубокое психологическое кино в Америке снимают только иностранцы, например Милош Форман («Полет над гнездом кукушки», «Амадей»),  или Леон Шлезингер  («Полуночный ковбой»). Попытки самих американцев в этой обрасти крайне удручающи. Понимая это, психология у них всегда имеет триллерный замес, но оттого более внятной не становится («Молчание ягнят», «Основной инстинкт»). Именно поэтому кризис жанра в американском кино наступает быстро – вариации действия («экшн») ограничены, сюжетные линии исчерпываются, масштабы катастроф уже достигли общеземных, личная скорость героев – парсеков, а  восприятие всё притупляется. Экстенсивное развитие исчерпано,  а вглубь не копается – нечем. С тоски Голливуд уже совокупил двух ковбоев, этих символов Свободы и Энергии нации. Ну и что дальше? Совокупить Президента с Бен Ладеном? Микки Мауса со статуей Свободы?

Нет, решительно не представляю, как они будут выпутываться, но очевидно, что кризис американского кино есть выражение национального культурного кризиса.

Кино европейское совсем другого рода, но тоже очень общее по своему культурному мировоззрению. Европейцы страшно любят рефлексировать, но не через  душу, а головно, умственно. Они, конечно, давно выстроили свой внутренний мир, но это мир не духовной интуиции и слышания совести, а мир рассуждений о правах и договорах, о контактах личности и обществе, о проблемах понимания и взаимоотношений, это мир обоснований и вечных сомнений. Сомнения эти глубокомысленны и  свидетельствуют о сложности умопостроений и культурном богатстве европейской цивилизации. Какое-то время энергию европейского кино поддерживали французы своими милыми и смешными комедиями, но и они нынче приуныли – старые комики постарели и поумирали, а новых не видать.

Собственно, нынешнее европейское кино это синтез южанина Феллини и северянина Бергмана. У первого люди вечно что-то делают, но не говорят между собой (бытовой треп не в счет). У второго вечно выясняют отношения, но ничего не делают.  В результате синтез – современное европейское кино это люди, которые вяло что-то делают и постоянно выясняют отношения. Богатство вязких диалогов при этом чрезвычайное – американцам и после  чили не приснится.  Нудьга, впрочем, это редкостная.  По сути, если человеческие отношения строятся не на любви и доверии, а на договоре и дистанции, всё интеллектуальное бормотание начинает напоминать нотариусную сделку.  Чтобы освежить тему, разговоры неизбежно подбираются к «границам  дозволенного», и вот уже «Пианистка» глубокомысленно осваивает примитивный и гнусный мирок сексуальных патологий. Вообще я заметил, что все разговоры о правах человека почему-то обязательно сводятся к педерастии. Свойство такое, знаете ли, у ценностях общечеловеческих есть странное.

В этом отношении европейское кино находится в том же кризисе, что и американское. Можно запомнить – если искусство докатывается до секса, да еще с античными вывертами – всё, кризис. И несомненно, что кризис европейского кино есть выражение кризиса европейской цивилизации, ее этики  и мировоззрения.

Ну, а что же с нашим, отечественным кино?  То, что оно было – несомненно. Есть ли сейчас? Вроде, пульс прощупывается. Но, конечно, вершинами своими наше кино там, в советской жизни. Там выросло его миропонимание и выражение национальной культуры. Основанием его были доброта и сострадание, простая житейская мудрость и тяжкие жизненные испытания. Внешняя героика чужда нашему кино, недаром попытки 90-х вывести на экраны отечественных Рэмбо провалились, это не наш национальный архетип. Посмотрите лишний раз на «Трех богатырей» Васнецова. Они спокойны, совершенно лишены агрессии и даже какого-то намека на желание действовать. Так, сидят, охраняют. Алеша Попович вообще размечтался, птичек заслушался, какие ж это супермены?

Зато есть толстый и нелепый  Леонов — Винни-Пух. Еще более нелепый Никулин, вообще клоун. Так вот они-то и есть душа народа, всеобщие любимцы. (Посмотрите «Белорусский вокзал». Если не будет у вас слез в конце фильма, значит не с тем человеком я говорю).

Есть великий кино-пьяница, Павел Верещагин. Ничего не делает, валяется, самогон пьет. Да он оттого пьет, что страна разрушена, а было время – «вот так держал».   Но и сейчас он говорит:

— Ты знаешь, Абдулла, я мзды   не беру, мне за державу обидно.

Простой таможенный чиновник, а обидно за всю Державу. Вот это и есть русский национальный характер (эй, нынешние таможенники, как у вас там со мздой и с обидой?). И вся страна до сих пор, выпив, поет «Ваше благородие, госпожа удача!».

Даже явно героический Штирлиц ну никак не смотрится в позе кун-фу, выкидывая босую ногу вперед и пронзительно крича:

— Ки-ия-я!

Смогли бы они быть персонажами американского кино? Даже великий Михаил Чехов не пригодился, чего уж об остальных. А европейского? Нет уж, больно просты. Не ведают ведь в Европе пословицу:

Где просто, там ангелов до ста…

Да, всё это было и есть сегодня на экране. Но нет там жизни сегодняшнего дня. Нет, есть отдельные ленты, но нет кино как явления национальной культуры.  Или нет сегодня национальной жизни или нет такого уровня кино, которое могло бы эту жизнь выразить. Меня спросят – а что такое отсутствие национальной жизни? А это вот когда мощное дерево срубили. Оно еще полно сил и чужие руки его не раздерут в щепы, еще соки текут по жилам и кажется оно крепче прежнего, но корни уже забыты в земле и процесс омертвения хоть и незаметен еще, но уже холодит кончики ветвей и листьев. Распад начат и его не остановить.

Но даже в таком варианте жизнь национальная еще есть в сильном народном теле и не видеть ее удивительно. Кажется, что сценаристы скопом, коллективно сошли с ума. Сколько можно пережевывать бандитов, богатых, которые «тоже плачут», сколько взывать к сочувствию к нахрапистым «Золушкам из провинции»,  пиф-пафать, вылезать из «Бентли», мусолить баксы,  строить каменные лица  и отрываться от «хвоста»?

Сколько можно нынешним актерам играть плохо, бездарно, нагло бездарно, с вызовом. Кстати, тут нам Америка пример – пусть они плоские, пусть ординарные, но они все хорошо играют, они хоть вышколены и отточены мастерством. А наши – дворовая самодеятельность, русского языка не знают, дикции нет. Кто-то из великих мхатовских старух говорила с тоской:

— Раньше приходили в училище в речью, с дикцией, с языком, с движением, с пластикой, с танцем. А теперь мы только первые три года учим сценречи, сцендвижению,  дикции, французскому учим.

Жалобы ее устарели, сегодня этому, как видно, учатся уже в театре и в кино, в творческом, так сказать, процессе.

Так что, когда говорят, что сегодня отечественное кино возрождается, я понимаю это так, что оно возрождается в профессиональном отношении. И то, пока процесс далеко не стремителен. Но вот возрождается ли оно в национальном отношении – вопрос. Как остается вопрос – а возрождается ли сама национальная жизнь, те нравственные ориентиры и сама содержательная живая ткань, пульс жизни народа, которые это отечественное кино и призвано отражать. Сможем ли мы вновь прирасти к корням, от которых сами себя отрубили сто лет назад и которые пока не очень востребованы нынешними ветвями?

Отличие литературы от кино состоит в том, что литература, опираясь на национальную культуру, идет впереди, соединяя исторические корни и живым ростом в бдущее. Именно Живое Слово имеет единственно способность к пророчеству, к лидерству нравственному и духовному. Кино таким свойством не обладает, оно, за редчайшим исключением, лишь отражение, пусть и художественное, окружающего культурного пространства.

Но и это свойство может верно показывать сегодняшнее состояние и содержание жизни и, ее национальное выражение. Отчего же этого не происходит? А оттого, что нынешние делатели  российского кино  всерьез увлечены вульгарным позитивизмом кино американского в сочетании с холодным умствованием европейского. Этот коктейль выдается за «новое русское кино» и требует соответственных шаблонов от исполнителей. Шаблонов, лишенных содержания национальной культуры. Не вина, к примеру, Певцова, что он стал звездой кино – беда времени. Он мог бы играть то же самое и во Франции и в Италии и в Штатах (только уши бы приклеили).

Тут два предположения. Либо наши кино делатели не знают русской культуры и русской жизни и оттого ничего об ней сказать и не могут. Либо внутренне не принимают, отвергают эту культуру, намеренно выхолащивая культурное пространство, уничтожая остатки национально сознания. Фильм Бекмамбетова «Ночной дозор» не так пошл и придурковат, как может показаться на первый взгляд. Это вызов и никак не иначе. Если Добро договаривается со Злом на равных, то уже всё относительно. Нет Правды, нет Истины, а есть только Договор.  Ну, всё как в Европе. Но тогда прав всё-таки был Иван Карамазов, «почтительнейше билетик возвращая».  Перечитайте, советую, надобно его сделать сегодня адептом новой культуры и поднять на щит. Только уж заодно и полюбопытствуйте, чем он кончил. Так, для общего сведения.

P.S. Последнее, впрочем, не уверен, что кого-либо остановит. Лютер, скажем, или Фрейд, к примеру. А подражателей нашлось – и не сосчитаешь.