БОЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАГОЛ

Скрипка – создание воздушное и поэтическое, альт скорее мыслитель и философ. Оттого все альтисты люди немного странные. Взять, хотя бы, литературного Данилова или юбилейного Башмета, внешне очень напоминающего Паганини. Случай, с ним произошедший, это сходство только подчеркивает, а сам Юрий Башмет так описал его в своей книге (привожу эпизод в вольном переложении). Башмет был сильно болен, не играл более двух недель, но собирался в Европу на гастроли, которые невозможно было отменить. Инструмент взял в руки за два часа до концерта и пришел в ужас – рук, струн, не чувствует, вибрации смычка нет, звук мертвый. Он долго насиловал инструмент, но все было напрасно. И вот, в таком убитом состоянии, он вышел на сцену.  Начал играть сонату Хинделита и почувствовал невероятное – рук, смычка по-прежнему нет, но звучит все как надо, словно кто-то играет за него. Следующее произведение – «Лакриме» Бриттена. Башмет вдруг понял, что своими «чужими» руками достигает таких высот, о каких раньше не знал. Миша Мунтян (рояль) смотрел на него с изумлением.

Дальше – соната Шостаковича. Там есть одно место, где альт остается без рояля. Шостакович говорил, что в этом месте звук должен прогрохотать так, словно дверь с треском захлопнулась. И в зале вдруг с грохотом захлопывается дверь. Тут Башмет пишет, что наверху, во тьме зала, ясно увидел лицо Шостаковича. Накал игры достиг такого уровня, что в тот момент он не понимал уже ничего. Только одна бессвязанная мысль мелькала — «только бы сохранить, сохранить до конца».

Он закончил. В зале полная тишина.  Так в тишине, они с Мунтяном и ушли со сцены. В уборной, где обычно стоят напитки, фрукты, они, не сговариваясь, налили по стакану коньяка и залпом выпили. Миша, заикаясь, сказал: «Ты что же сделал? Ты же никогда так не играл!». Ворвался администратор с криком «выходите, зал беснуется». В зале, действительно, было нечто невообразимое. Овации и крики слились в один гул. Среди зрителей присутствовал знакомый Башмету психиатр, который потом сказал ему, что состояние, в котором альтист был, для человека очень опасное. Бисы в тот вечер они не играли.

Башмет пишет, что всю «дорожку» того концерта запомнил очень хорошо и потом часто по ней ходил, но каждый раз «с понижением». Грубо говоря, если взять ту игру за 100%, то следующий раз было 98%, потом 95% и далее все ниже, пока, как пишет Башмет, «тропинка не заросла». И той высшей точки накала в его творчестве уже не было.

Кстати, сразу после концерта пианист Миша тихо признался ему, что видел во тьме зала лицо Шостаковича, но потом категорически это отрицал.

Башмет никак не анализирует произошедшее с ним в тот вечер, но мне кажется, внутренне он понимает – на том концерте за него играл ангел. Как избранному, ему показали полную внутреннюю силу музыки, тот уровень творчества и духа, который в ней заложен. Даже для очень талантливого человека долго такое вынести невозможно – слишком мы ослаблены страстями и пороками. Но и без прикосновения к миру духовному, явленному в искусстве, жить достойно нельзя. Кто-то хорошо сказал, что вся русская литература XIX века это вольный пересказ Библии, что, видимо, и имел в виду Достоевский, когда говорил, что «мы все вышли из гоголевской шинели».

В самом деле, что может родить голый  разум, кроме «черного квадрата»? Озарение дается свыше, а пока нет его:

…Душа вкушает хладный сон,

И средь рабов ничтожных мира

Быть может, всех ничтожней он.

Но, лишь божественный глагол

До уха чуткого коснется…

Собственно, стремление к божественному и отличало «чуткое ухо» писателей, композиторов и художников недавнего прошлого. Незримый мир гармонии Божьего мира («Порой опять гармонией упьюсь, над  вымыслом слезами обольюсь») был естественным предметом искусства. Кажется, что XIX век в русской истории и был тем самым концертом Башмета, после которого планка неуклонно понижалась, пока тропинка к былым высотам окончательно не заросла. Теперь предметом искусства является один человек, как голый факт, как машинка, о которой кричал Степан Трофимович Верховенский, узрев в грядущем поколении черты пустых телесериалов, варварство авангардизма, плоской литературы, т.е. всего того, чем живет и суетится ныне жизнерадостное поколение эрегированных пепсиколистов.